Время умирать. Рязань, год 1237
Шрифт:
– А тебе что, взять с собой больше нечего? – не слишком ласково спросил Ратьша. – Иль великий князь тебе покоев не выделил?
Половец смешался, встал, пробормотал обиженно:
– Выделил. Почему не выделил. Хорошие покои, теплые, светлые. Просто тоже хотел послушать, что князь скажет.
– Не все знать должны, что мне князь Юрий поведает, – жестко, глядя прямо в темные глаза половца, отрезал Ратислав.
Лицо Гунчака дернулось, но хан поборол себя, склонил голову, ответил:
– Понял, воевода. Пойду к себе.
– Ступай. – Ратьша начал подниматься по ступеням крыльца уже один.
Князя ни
Ратьша возвращался от княжьих покоев не торопясь – сам же отпустил своих людей на целый час. Что теперь, стоять и ждать их на морозе? Разве сходить в свою каморку, поглядеть, что еще прихватить с собой? Так там Первуша этим делом занимается. Сообразит, чего брать, лучше его, Ратьши.
Проходя мимо лестницы, ведущей наверх, в покои княжны Евпраксии, Ратьша невольно замедлил шаг. У лестницы стоял совсем молоденький страж, с легким пушком вместо бороды. Весен восемнадцать исполнилось ли? Но в доброй сброе, с мечом на поясе, тяжелым пехотным копьем в руке.
Воевода остановился напротив. Хорош! Спросил просто так, на всякий случай:
– Княжна Евпраксия у себя ли? Иль вместе с великой княгиней в соборе?
– У себя, – словоохотливо ответил страж. Видно, тошненько ему было стоять тут в темном коридоре, когда други его на стене, может, уж с врагом стрелами да сулицами переведываются. – Не взяла ее с собой княгинюшка: княжич Иван грудь покуда сосет. Хоть мамка у него и есть, но без молока княжны он, говорят, не засыпает. А в божьем храме невместно младню титьку совать, вот и оставила княгиня Евпраксию в покоях. Мамка с ней да прислужница. Втроем и остались.
– Здесь княжна? – Во рту Ратьши внезапно пересохло. – И одна почти?
– Да нет же. Говорю: мамка с ней да девка теремная.
– Считай, что одна, – хрипло проговорил Ратислав и шагнул в сторону лестницы.
Стражник сделал движение заступить дорогу, но, смешавшись под тяжелым взглядом воеводы, остался на месте.
– Не видел ты меня, – приостановившись на первой ступеньке и повернувшись к воину, сказал Ратислав. – Понял ли? – Страж, не выдержав взгляда, опустил голову. – Ничего плохого княжне не сделаю, – уже мягче добавил Ратьша. – Просто поговорить нам надо.
– Так говорю же: мамка там и девка… – вскинул голову парень.
– То не твоя забота, – усмехнулся Ратислав и зашагал вверх по лестнице, поскрипывая ступенями.
Сенная девка попалась ему у самого порога светелки, в которой обитала княжна Евпраксия. Глянула на него испуганно и, повинуясь жесту, бегом скрылась в дальнем конце коридорчика, в чулане, должно.
Сердце у Ратьши тяжело бухало где-то у горла. Еще бы, зайти в святая святых женских покоев, куда только женской половине дорога не заказана, да еще мужу князю Федору, покойному ныне. Ну, еще глава семейства, великий князь может зайти, но то если только большая нужда в том будет. А он, Ратьша, руша все приличия и попирая обычаи,
Ратьша остановился у входа. Втянул ноздрями непривычные, дурманящие запахи женской спаленки, сочащиеся из-под закрытой двери. Справа горел светоч, разгоняющий тьму в коридорчике. Ратислав провел над пламенем ладонью, чтобы немного прийти в себя. Зашипел, почувствовав боль от ожога. Вдохнул и выдохнул несколько раз, как перед опасной схваткой. Постучал в дверь. Совсем легонько. Испугался даже, что не услышат.
Но его услышали. За дверью раздались шаги. Ступали твердо, уверенно. Нет, не княжна. Так и оказалось. Дверь открыла княжичева мамка, крепкая, кровь с молоком молодка с громадной грудью. Ну да, для того и брали такую. Молодка, разглядев в полумраке коридора Ратьшу, опешила, видно, не поверив глазам: посторонний мужчина на женской половине. Потом, видать, узнала, заметно испугалась. Спросила, прикрыв рот ладонью:
– Аль случилось чего, воевода? Неуж татары в город ворвались?
– Нет пока татар в городе. Не бойся, – понизив голос почти до шепота, успокоил ее Ратьша. Спросил: – Как звать?
– Пелагея, – тоже перейдя на шепот, отозвалась кормилица.
– Вот что, Пелагеюшка, выйди-ка ты отсель ненадолго. Мне с Евпраксией поговорить надобно.
– Так не можно ж того, боярин, – совсем растерялась молодка. – Уходить тебе надо отсель скорее, пока никто не видал. Ведь стыд-то какой…
– Никто и не увидит. А мы никому не скажем, – надавил на нее взглядом Ратьша. – Ну! – Он возвысил голос.
– Кто там, Пелагеюшка? – раздался из-за занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, слабый голосок Евпраксии.
– Так ведь… – начала мамка и замолчала, не зная, что сказать дальше.
– Иди, иди, – подтолкнул ее к выходу Ратьша. – Ничего плохого княжне не сделаю. Только поговорю. Я быстро. А ты проследи, чтоб нам никто не помешал.
Пелагея, повинуясь направляющей ее к выходу руке боярина, оглядываясь и жалобно морща лоб, все же вышла в коридор. Ратьша аккуратно прикрыл за ней дверь. Откинув занавесь, вошел в горницу. Княжна лежала на самом краю обширного супружеского ложа, стоящего у левой стены горницы. Рядом с ложем качалась люлька с княжичем Иваном. Лежала Евпраксия на левом боку, поджав колени к животу, обхватив руками пуховую атласную подушку. На ней был надет просторный домашний сарафан, волосы стянуты черной траурной лентой. Маленькие изящные ступни выглядывали из-под подола сарафана. Ратислав смущенно отвел от них взгляд.
Увидев боярина, Евпраксия удивленно распахнула свои громадные черные глаза, но ни испуга, ни замешательства в них Ратьша не заметил. Княжна опустила ноги на пол, села на краю ложа, спросила чуть хрипловато:
– Ратислав? Зачем ты здесь?
Лицо Евпраксии было бледно, скулы заострились, глаза запали, под глазами залегли тени. При виде любимого лица с печатью перенесенных страданий сердце Ратьши екнуло от жалости и нежности. А еще куда-то улетучилась вся безумная храбрость, подвигнувшая его нарушить все обычаи и прийти сюда. Да и зачем он сюда пришел? Теперь и сам не понимал.