Время умирать. Рязань, год 1237
Шрифт:
– На конюшне, в скотьем дворе. Места всем хватило: скотины нет, только птица. А эти на скорый случай: мало ли гонцов послать или еще чего.
– Хорошо, – еще раз кивнул Ратислав.
По высокому крыльцу зашли в терем. В нижнем жилье расположились вои Дарковой сотни. Было здесь душновато, но зато тепло. Кто-то возился со скинутой с себя сброей, кто-то негромко беседовал, но большинство воев спали: умаялись за столько-то дней в холодной зимней степи. Кому повезло, улегся на лавках, кто не успел, лежали вповалку на полу, застеленном кусками войлока и овчинами. Эти брони не снимали, только
– Нам наверх, – показал на лестницу у дальней стены Дарко.
Поскрипывая ступенями, поднялись в горницу. Размерами она была заметно поменьше нижнего жилья, и было тут попрохладнее, но зато и дышалось легче – не витали запахи многолюдства. Горница была разгорожена на четыре части дощатыми перегородками. Лестничный закут освещался дорогим, из узорчатой бронзы, масляным светочем. И впрямь богато жил муромский гость.
– Вот здесь я для тебя отвел место, воевода, – показал Дарко на самую правую дверцу, темнеющую черным проемом. – Там и ложе имеется, и столик поснедать, так, чтоб не беспокоили.
Затем сотник показал на дверцу слева.
– Там место для тебя, княжич, и твоих дружек. Ложе одно, но широкое; коль будет твоя воля, и им хватит места с тобою улечься. А нет, так и на полу поспят, места хватит на лежаках, с той же кровати скинутых.
– Разберемся, – с забавной солидностью кивнул Андрей. – И не дружки со мной, а меченоши.
– Прости, княжич, – глубоко поклонился Дарко. И Ратиславу показалось, что сотник за поклоном спрятал улыбку.
– Хан Гунчак тож в отдельных хороминах, – указал Дарко на следующую дверь и на этот раз улыбку не прятал. – А я с десятниками разместился вот здесь, рядом с тобой, воевода… – Он показал на дверку рядом с Ратьшиной каморкой.
– Нам с Сенькой куда, боярин? – спросил Первуша.
– Со мной поселитесь, – коротко ответил Ратислав. – Дарко, лежаки на пол им устрой.
– Сделаю, воевода, – кивнул сотник. – Кстати, есть кто хочет?
Есть никто не пожелал: не больно давно из-за стола.
– Ладно, обустраивайтесь пока что, – приказал Ратьша, – а потом на стену пойдем. Давненько на татар не смотрели, чего они там поделывают.
Первуша отправил Семена вниз с сотником за лежаками. Сам занес в каморку, определенную им для жительства, объемистый мешок с вещами Ратислава, собранными в его комнатке в княжьем тереме. Ратьша последовал за ним.
В каморке стояла темень. Он пошарил рукой и в обычном месте нащупал с десяток восковых свечек. Богат, богат гость! Взял одну, вышел снова на лестничный закут, снял с подвески горящий светоч, подпалил от него фитиль свечи. Потом вернул светоч на место. Загораживая разгорающийся огонек ладонью, вернулся в каморку, уселся за небольшой столик на лавку, стоящую подле, поставил свечу в подсвечник на столе.
Первуша возился в углу, раскладывая из мешка Ратьшины вещи. Потом ввалился Семен, несущий два лежака, набитые соломой, стал укладывать их возле ложа. Ложа узкого, только на одного.
Ратислав смотрел на них, уперев подбородок в сложенные на столе руки, и думал о Евпраксии, переживая каждый миг их встречи, каждое слово, сказанное им и ею, ее чудесный лик, запах волос…
Пробудил
– Все готовы, воевода, – сказал он звонким юношеским голосом, входя в каморку. – Можно идти на стену.
Княжич только что не приплясывал, так не терпелось ему посмотреть на грозных татар. А вот Ратьша пробудился от своих грез с трудом, все никак не хотел уходить из головы образ княжны.
– Пора, воевода, – повторил Андрей. – Все тебя ждут.
Ратислав тяжело поднялся из-за стола – разморило. Все-таки одна ночь сна после таких передряг – это слишком мало. Тут бы неделю отсыпаться. Но недели никто не даст. Могут не дать даже этой ночи.
Он тряхнул головой, отгоняя оцепенение и расслабляющие мысли. Собрался, сказал:
– Идем, княжич, идем.
С Ратьшей на стену поехали все свитские, включая Гунчака. Половец, пока суд да дело, задремал у себя на ложнице, но, стоило его тронуть за плечо, сразу вскочил. Спросил бодрым голосом, словно и не спал:
– Что, уже пора? – И двинулся к лестнице.
Поехали к Исадской стене. По всему, именно там монголы должны будут пробовать силу защитников. Доехали быстро. Живо вскарабкались на стену, поднялись на смотровую площадку воротной башни Исадских ворот, всмотрелись в мелькающие за двумя поясами надолбов огни факелов.
Спервоначалу понять, что там в ста с лишком саженях делается, не получалось: метель усилилась, тяжелые тучи висели совсем низко, ветер рвал пламя факелов. Потом глаза попривыкли. Судя по всему, факелов татары для работающих невольников из хашара не пожалели. Да и то, чего в темноте наработаешь. Потому даже отсюда удалось рассмотреть, что происходит на месте работ. Увиденное неприятно поразило: пленники вовсю вкапывали колья изгороди, и та была готова уже больше чем на половину. Если так будут работать всю ночь, то к утру, пожалуй, и закончат. Так что, завтра можно ожидать приступа? Ратьша озвучил вопрос стоящему рядышком Гунчаку.
– Нет, – покачал головой половец. – Вряд ли. Сначала будут разбивать стену пороками. Ворота тож. Вот когда сделают проломы, тогда уж… А пока тут делать нечего. Можно возвращаться.
Спустились вниз. Ратислав по пути заглянул в осадные клети, пристроенные с внутренней стороны крепостной стены, занятые воинами, нашел воеводу, начальника полутысячи, обороняющей воротную башню и ближние к ней прясла. Тот не спал, сидел у очага, глядя на огонь. Ратислав его знал – бывший сотник княжьей дружины Ермил. Было ему лет слегка за тридцать.
Большинство воинов Ермила тоже бодрствовали, негромко переговариваясь. Ратьша прислушался. Говорили все больше о татарах. Эти вои в сражении не были. Их за засеки не взяли, оставили охранять стольный град. Так себе были вои, что и говорить, небывальцы в основном. Да и доспех с оружием слабоваты. Рассказывали о татарах какие-то страсти.
Ратислав прикрыл за собой дверь в клеть и встал у порога. Свет от очага сюда не доставал, потому воины не обратили на него особого внимания и продолжали внимательно слушать сидевшего в самой середине клети длинного худого воя лет сорока, обросшего жиденькой рыжеватой бороденкой. Язык, впрочем, был у рыжего подвешен хорошо, и молотил он им без передыха.