Всадники
Шрифт:
– Правильные слова!
– похвалил Горшков.
– Не иначе, будешь ты, Савостьян, комиссаром. В политике сильно разбираешься.
По утрам доктор обходил госпитальные палаты. Клава Лебяжина шла рядом и записывала в тетрадку его назначения для раненых. Она докладывала, у кого какая температура, какой сон, какое настроение.
Суровый, неразговорчивый доктор обычно задавал раненым один и тот же вопрос: "На что жалуетесь?"
Но жалоб не было. Каждый знал, что если дымили сырые дрова в печке, если давали жидкие, ненаваристые щи, то это не
– Нету наших жалоб, благодарствую. А вот просьбочка имеется, - сказал как-то полушепотом Мирон Горшков и поманил доктора пальцем, чтобы тот приблизился.
Доктор присел на койку Горшкова:
– Что за просьбочка?
Мирон вздохнул, соображая, как бы поделикатнее приступить к делу. Начал вкрадчиво:
– Про мальчонку разговор, про Севку. Заметил я, что на перевязку он идет, как на смерть, аж в лице меняется. Правда, бодрится, потому что гордый. А наши глаза не глядят, как дите муки принимает. Ему бы сейчас в бабки играть, а не боевое ранение залечивать... Пустая вещь - градусник, мы к нему без внимания. А Севке это первейшая радость. Когда Клавдия отойдет от койки, он эту штучку потихоньку достанет и ну любоваться: и так его повернет, и этак - играет, значит, как в игрушку. А просьба такая: прикажите, чтоб на перевязках фершал присохший бинт от Севкиной раны всухую с мясом не рвал, а наперед размачивал! Если уж ему так завлекательно, пусть с меня дерет или вон хоть с Миколы Гужа. А к мальчонке надо поиметь сердце.
Доктор усмехнулся:
– Завлекательно, говоришь, с мясом рвать? Поди, ругаете медицину почем зря?
– Случается, - засмущался Мирон.
– Ведь рана, она болит. Наш брат за раной, почитай, как за невестой ухаживает, во всем ей потакает. А фершалу она - все равно что теща. Одним словом, чужая рана.
– Не чужая!
– возразил доктор.
– Бинты рвем для заживления. Такой способ как бы молодит рану, она скорее струпом затягивается. А насчет Снеткова скажу фельдшеру, надо все-таки считаться.
– Вот и благодарствую!
– повеселел Мирон.
– Только Снеткову не проговоритесь, что я просил. Беспременно обидится.
Понимал Севка, что он неровня всем остальным бойцам, и старался помалкивать, не встревать в разговоры старших. Но раненые часто сами заговаривали с ним, случалось, даже советовались. И Севка стал посмелее.
– Написал бы ты, дядя, на родину, а то, замечаю, по ночам все с открытыми глазами лежишь, - подсел он как-то на койку к Афанасу Кислову. Напишешь - и полегчает. Вон дядя Кондрат Уваров уж как тосковал, а получил весточку - и будто не тот человек стал. Сам давно на память письмо выучил, а все велит мне: "Почитай!"
Вздохнул Кислов:
– Я, браток, с самого Крымского полуострова. А там их благородия. Про барона Аврангеля слыхал? Это их верховный генерал. Черт его принес, того барона. Слышно, окопался в Крыму и сидит. Нет, видно, не скоро я дождусь весточки от супруги нашей Прасковьи Васильевны и от детишек Демидки да Наденьки.
Севка примолк. Вспомнились
Где-то сейчас отец? Живой ли? Уж сколько месяцев прошло - не написал.
"Папка, папка! Наверно, думаешь, что сын все еще балует в поселке, как малое дитя. А он теперь боец Красной Армии и ему не до ребячьих забав. Самого товарища Ленина полушубок сейчас на твоем Севке. От тебя первого узнал я про товарища Ленина, только мало. Эскадронный командир дядя Степан разъяснил куда подробнее, что он за человек есть и какой нам путь указывает. Путь этот через войну лежит, и потому служить мне в эскадроне до последнего".
Подумал так Севка, и краска поползла по его щекам. Какой же эскадрон, если лежит на коечке в глубоком тылу, а Клава, как бы невзначай, его по макушке гладит, словно маленького! Тут и закралось в Севкину голову подозрение.
На следующее утро он даже не улыбнулся Клаве. Лишь глянул исподлобья и молча взял градусник. А когда встревоженный доктор присел к Севке на койку, спросил в упор:
– Скоро меня на выписку?
Доктора трудно удивить.
– Это, брат, от тебя зависит, - ответил ровным голосом.
– Как только заживет плечо - сразу и выпишем.
Нет, Севку такой ответ не устраивает. Ему вынь да положь!
– Может, не так лечите? Это почему же я тут дольше всех?
Доктор начал догадываться. Приподнявшись с койки, сказал:
– Лечим как надо и как умеем. Доживешь до моих лет - может, будешь лечить лучше.
– И повернулся спиной.
– Дядя Викентий Федорович!
– спохватился Севка.
– Я ведь не к тому, чтоб вас учить. Думал - жалеете, раз я тут младше всех. Может, резать надо или что... Так вы режьте. Вытерплю! Мне бы только скорей в эскадрон.
Повернулся доктор, потрепал Севку по здоровому плечу:
– Надо будет - отрежем. Такая у нас служба.
Глава III
ПЛОХИЕ ВЕСТИ
В заплечном армейском мешке, который почему-то прозвали "сидором", хранится имущество бойца: смена белья, свежие портянки, котелок, принадлежности для чистки оружия. Но трудно представить такой сидор, где сверх положенного не притаилась бы какая-то вещица, бережно хранимая и часто совсем не нужная на войне. Ведь каждый верит, что будет жив и после войны ему это добро пригодится.
Вещмешок всегда при себе. С ним и в наступлении, и в обороне, и при отходе. А на ночевках он под головой - отличная подушка!
Но в госпитале сидор не положен - запрещено. Вот и исхитряются раненые. Правдами и неправдами изымают свое солдатское добро, несут в палаты.
У Миколы Гужа в тумбочке под полотенцем - зажигалка. Стоит нажать скобочку, как сама отворяется крышка и крошечный кузнец в фартуке бьет кувалдой по наковальне. Зажигается фитилек - и пожалуйста, прикуривай. А Микола и не курит вовсе.