Всадники
Шрифт:
– Отвяжись! Сказано - не дам... Тебе бы, жеребцу, не просяной каши, а березовой.
– Кинь хоть на понюшку, - ныл Гаврилов, выставив котелок.
– Кукиш понюхай! И хватило у тебя совести первым к артельной каше лезть?
– По должности положено первым...
Кашевар повернулся на голос и выкатил глаза: перед ним стоял командир эскадрона, а Гаврилова и след простыл.
– Извиняй, брат, товарищ эскадронный, - вытянулся у котла кашевар. Это я ординарцу твоему Сережке Гаврилову. Только что был
– Ладно, старина!
– усмехнулся Ребров.
– Каша-то упрела?
– В самый аккурат!
– прижмурил глаз дядя Андрей и достал из-за голенища алюминиевую ложку.
– Вот, сыми-ка пробу.
Командир присел на патронный ящик, одобрительно оглядел чисто прибранный вагон и, приняв от дяди Андрея котелок, отведал каши.
– Хороша-а!
– похвалил он, шумно выдохнув облако пара.
– Райская пища! С такой пищи наши бойцы огрузнеют - как их кони понесут?
– Не огрузнеют!
– уловил шутку повар.
– Продовольствие, считай, на исходе. Это уж сегодня ради такого дня решил заварить покруче. Чтобы, значит, не на голодное брюхо людям с родиной проститься. А там опять пойдет похлебка - и начнут меня бойцы из души в душу костить.
Степан Викторович оторвал косую ленточку газетной бумаги, свернул "козью ножку" и, прикурив от зажигалки, глубоко затянулся.
– Насчет каши это ты мудро рассудил, старина. Настроение в такую минуту вещь немалая. Признайся, а у тебя, Петрович, не сосет под ложечкой? Ведь как-никак впереди чужбина...
– Сосет! Только не через это. Меня, товарищ эскадронный, совесть гложет, как вспомню, что потеряли своего приемыша. Ведь он мне, считай, заместо сына был. Пока тут мотались, я все надеялся, что отыщется. Но теперь уж... Прощай, Сева, не поминай лихом, сынок!
– И мне вместо сына!
– вздохнул Ребров.
Эшелон тронулся ночью. Качнуло на стрелке, на другой. Кони беспокойно переступили коваными копытами и, подняв от сена морды, насторожили уши. Тотчас послышались голоса дневальных:
– Стоять-стоять!
– Не коси глазом!..
Опоздавшие всегда найдутся. Придерживая шашки, чертыхаясь, бежали они рядом с вагонами, хватались за протянутые руки и въезжали в теплушки на животе под смех товарищей.
Откуда ни возьмись, из-за угла вывернулся Крупеня с обгорелым бревном на плече.
– Трофим! Вот каналья!
– закричали из подходившей теплушки.
– Валяй к нам со своей гаубицей, а то останешься.
Но хозяйственный Крупеня только отмахнулся. Много, мол, вас теперь найдется на готовенькое. Не для того он добывал из-под снега это бревно, чтобы сжечь его в чужом взводе.
Трофим выждал. И как только подошла теплушка первого взвода, закинул в нее свой трофей, а за ним ввалился и сам.
– Путь не близкий, - как бы извиняясь за опоздание, сказал Крупеня. Нехай будуть дровы.
Мелькнул мутный
Кони скоро привыкли к шаткому полу и опять потянулись к сену.
А люди за войну привыкли ко всему. И если уж говорить откровенно, то здесь, б вагонах, по сравнению с фронтом, сущая благодать: от ветра затишно, от клинка и пули, и можно в охотку отоспаться.
По рукам пошли кисеты, в теплушках волнами заходил самосадный дым.
– Чего заскучал, Трофим?
– подсел к Крупене Клешнев, крутя ус.
– Ты, брат, что-то сник.
– Видчипись!
– отмахнулся Крупеня.
– Дай трошки подумать.
Бойцы повеселели, настроились на шутейный лад. Трофим всегда думает медленно, и ему "помогают" всем миром. Посыпались подковырки.
– Должно, подсчитывает, сколько надо подков, если сменить кобылу на вола. Всего восемь, Трофим! По числу копытьев. Прямой расчет менять...
– Да нет же, не про кобылу. Человек обещал попарить атамана Семенова, а где веники? Зима.
Обычно Трофим не обижался на шутки. Смеялся вместе со всеми. А тут не смеется.
– Балабоны!
– с укоризной глянул он на товарищей.
– Того не ведаете, шо задолжав я доброму чоловику.
– Кому?
– Та Севке ж Снеткову. Полный курс наук превзошел при том наставнике. Бачите?
– Сдернул с головы шлем, показал надпись на заношенной подкладке: "Крупеня".
– Ужели сам написал?
– не поверил Клешнев.
– Сам! Ось этой рукой, - выставил Трофим ладонь величиной с добрую лопату.
– И на шинели - хвамилия, и на подпрузи. Переметив, шоб каждый знав, чия це вещь.
– А как же Севке-то задолжал?
– спросил Кузьма Тетеркин.
Помолчал Крупеня, собираясь с мыслями, свернул цигарку.
– Так задолжав, шо не отблагодарив. Не обучив кавалерийской грамоти. Азбуку только и пройшли. Хотелось з хлопца доброго рубаку зробить, шоб замест Крупени в эскадрони быв на случай...
– Он не стал договаривать, но и так всем понятно, какой случай имел в виду Трофим.
Разговоры - как отрезало. Ведь не кататься едут! У каждого в голове одно: если уж "случай", так пускай бы на своей земле, а не в далекой чужбине.
Неладно как-то у Крупени сказалось. Не ко времени. "Нехай бы смеялись. Дернув же мени бис!" - думает он и с надеждой глядит на Клешнева.
– Як считаешь, Яхрем, к духову дню прибудемо на мисто?
– Может, к духову, а может, и к петрову, - ответил Клешнев.
– Это как повезут. Дорога-то неблизкая, через всю Россию.
– А что там за земля, Яхрем? И якой веры тамошние люди?
Бойцы подсели поближе: каждому сейчас любопытно послушать Клешнева, который в молодые годы понюхал японского пороха на сопках Маньчжурии.