Все, что помню о Есенине
Шрифт:
Ирония судьбы!
Мы все отропщены.
Над старым твердо
Вставлен крепкий кол.
Но все ж у нас
Монашеские общины
С "аминем" ставят
Каждый протокол.
И говорят,
Забыв во днях опасных:
"Уж как мы их...
Не в пух, а прямо в прах...
Пятнадцать штук я сам
Зарезал красных,
Да столько ж каждый,
Всякий наш монах".
С. Е с е н и н. Собр. соч. т. 2, стр. 200.
Есенин пишет: "зарезал". А ведь это делали не в открытой битве, а в застенках...
В конце мая 1920 года после
Шершеневич подошел к милиционеру, показал ему удостоверение и сказал, что художникам поручено написать на стене монастыря антирелигиозные лозунги. Милиционер при тусклом свете фонаря поглядел на удостоверение и махнул рукой. Еще в первую и вторую годовщины. Октября художники разрисовывали и Страстной монастырь, и деревянные ларьки Охотного ряда, и некоторые стены домов. Писали на них и лозунги: "Нетрудящийся да не ест!" или "Религия - опиум для народа!.."
Пока Вадим разговаривал с милиционером, Дид-Ладо, стоя на стремянке перед заранее намеченным местом стены монастыря, быстро выводил огромные белые буквы сатирического, злого четверостишия, написанного Сергеем. Все остальные участники похода встали полукругом возле стремянки, чтобы никто не мог подойти и прочитать, что пишут. Однако буквы были настолько крупные, что некоторые подогреваемые любопытством прохожие старались протиснуться сквозь наши ряды и прочесть надпись. Тогда Кусиков подошел к милиционеру и сказал, что могут толкнуть стремянку и художник полетит на тротуар, расшибет голову пли сломает ногу. Не сходя с поста, милиционер стал кричать назойливым москвичам:
– Проходите, граждане, не задерживайтесь!
Когда Дид-Ладо выводил под четверостишием имя и фамилию автора, раздался крик на бульваре: в то время ночью случались и грабежи и драки. Милиционер побежал на выручку, а Дид-Ладо слез со стремянки, вытер кисть и хотел подхватить ведро. В это время Колобов схватил другую кисть, окунул ее в ведро с краской и сбоку четверостишия вывел: "Мих. Молабух". Некоторые говорили, что его так прозвали; другие, - что он под таким псевдонимом напечатал где-то в провинциальной газете свои стихи.
Через несколько минут вся группа вошла с черного хода в "Стойло". Дид-Ладо уже поглощал один стакан кофе за другим, когда кто-то из официанток сказал, что пошел сильный дождь. Есенин заволновался: не смоет ли {55} со стены надпись? Дид-Ладо ответил: пусть поливают из брандспойта, все будет цело!
Рано утром я пошел на Страстную площадь, чтобы досмотреть, уцелела ли надпись. Вся площадь была запружена народом, па темно-розовой стене монастыря ярко горели белые крупные буквы четверостишия:
Вот
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимали с Христа штаны.
Сергей Есенин.
Ни у кого из москвичей и сомнений не было, что эти строки сочинены Есениным. К тому времени его "Инония" была не только много раз напечатана, но и прочитана им с неизменным успехом в различных аудиториях. А в поэме были такие строки:
Ныне же бури воловьим голосом
Я кричу, сняв с Христа штаны...
С Е с е н и н. Собр. соч., т. 2, стр. 39.
Эти три последних слова Сергей и положил в основу своего хлесткого четверостишия.
Милиционеры уговаривали горожан разойтись и оттесняли их от монашек, которые, намылив мочалки, пытались смыть строки. Некоторые в толпе ругали Есенина, но большинство записывали четверостишие Сергея и кричали монашкам, что на Страстном монастыре давно пора повесить красный фонарь. Кое-кто из милиционеров улыбался и говорил монашкам, чтобы они поскорее покончили с надписью. Кто-то притащил колун, монашки стали им сдирать буквы,темно-розовая краска сходила со стены, а белая буква словно въелась в кирпич...
Как-то я спросил Дид-Ладо, что он подмешал в белила. Он засмеялся и сказал:
– Это секрет изобретателя!
Между тем толпа на площади, в конце Тверского бульвара, вокруг памятника Пушкина настолько разрослась, что преградила путь всякому движению. Приехали конные милиционеры, и только после этого народ стал расходиться.
Конечно, имажинисты думали, что четыре строчки на стене Страстного монастыря даром не пройдут.
{56} Священнослужители с амвонов поносили святотатца отрока Сергея Есенина, вокруг Страстного монастыря был совершен крестный ход, но никого из нас никуда не вызывали; Разумеется, о четверостишии Сергея узнали не только москвичи - весть об этом облетела многие города. Сам же Сергей чувствовал себя преотлично и, поблескивая глазами, говорил:
– Погодите! Дойдет до Клюева - разозлится. Весной 1925 года Есенин выступал в клубе поэтов, где присутствовали только члены союза. Он читал свои новые вещи: "Персидские мотивы", "Анну Онегину" и имел ошеломляющий успех. Ему задавали много вопросов. Одна из поэтесс, прижимая руки к груди, сказала:
– Сергей Александрович! Вы же - классик. Зачем же писали страшное четверостишие на стене монастыря?
Есенин с улыбкой ответил:
– Год-то какой был. Монастыри ударились в контрреволюцию. Конечно, я озорничал. Зато Страстный монастырь притих...
Мне пришлось уехать из Москвы, о чем расскажу в следующей главе, а когда вернулся, Дид-Ладо сообщил о том, что он по просьбе Шершеневича и Мариенгофа написал картонный плакатик: "Я с имажинистами" - и ухитрился повесить его на шею памятника Пушкину. Узнав об этом, Сергей рассердился и велел его сейчас же сорвать. Это и была первая черная кошка, которая пробежала между Есениным и левым крылом имажинистов.
Когда я договаривался с Вадимом о художнике для обложки нашего совместного сборника "Красный алкоголь", он подтвердил всю историю с этим плакатиком. Только сказал, что его сорвал кто-то из проходящих по Тверскому бульвару.