Все для тебя

Лукьяненко Лидия

— Ты прав. Ведь Рома тоже Серебряный.

— Да твой Рома, может, и золотой! — не выдержав, закричал Гриша. — Но у него есть отец, и с этим ничего не поделаешь!

— Значит, ты считаешь, что мне нужно с ним расстаться, ^— ровным, словно помертвевшим голосом сказала она.

— Я не знаю, как тут быть, сестренка. Я все тебе сказал, а ты уж сама решай. — Он тяжело поднялся. Поцеловал ее в макушку и ушел в кухню.

А Марина видела перед собой лицо Романа: каким увидела его впервые в электричке, в отблесках огня у камина, ранним утром с букетом полевых цветов, в сумерках белой ночи. Видела его ореховые глаза, чувствовала прикосновение губ, слышала его насмешливый голос. Боже мой!

Ну почему, почему?

Она пошла в ванную и встала под тугие струи воды. Значит, не случайно она все время боялась, что может что-то случиться. Все было слишком хорошо, чтобы длиться долго. Вчера вечером они одновременно вспомнили строчки из «Ромео и Джульетты», не догадываясь, что это о них. И действительно:

Ромео, как мне жаль, что ты Ромео! Отринь отца да имя измени… <…> Неужто больше нет других имен? Что значит имя? Роза пахнет розой, Хоть розой назови ее, хоть нет. Ромео под любым названьем был бы Тем верхом совершенств, какой он есть. Зовись иначе как-нибудь, Ромео, И всю меня бери тогда взамен! [2]

2

В. Шекспир. Там же, с. 46.

Она шептала шекспировские строки, чувствуя, как слезы подступают к горлу. «Рома, Рома, ну почему ты — Серебряный! Лучше был бы кем угодно, хоть беспризорником бесфамильным!» Как ему сказать? Как объяснить? Пожалуй, молодым людям из Вероны было даже легче — все-таки мама Капулетти не была влюблена раньше в папу Монтекки и не рожала от него внебрачного ребенка. Слезы текли у нее по лицу и тут же смывались струями воды. Вода стекала по ее телу, и казалось, что все это — ее слезы. Реки слез. Что она еще может, кроме как плакать? Так хочется быть счастливой. Просто — быть счастливой. Это же так немного! Только Рома и их любовь. Больше ничего не надо. Ничего. Пусть у нее нет любимой работы и своего дома, пусть у нее никогда не будет детей, но Рома-то есть! И теперь отказаться от него? Уехать навсегда только потому, что Ромин отец когда-то предал ее маму?

Она вспомнила суровое лицо и кустистые седые брови капитана. Вспомнила, как он напугал ее сразу. Даже потом, когда они пили шампанское, она чувствовала себя с ним неловко. Он сразу ей не понравился. Неприветливый и хмурый. Да ее отец в сто раз лучше! Видела бы мама, каким он стал, перестала бы жалеть о прошлом.

Но может, она и не жалеет совсем? Может, это только их с Гришей глупые страхи? Перед глазами возникло мамино лицо, такое, каким оно было в день ее отъезда. Светлые встревоженные глаза, вечное чувство вины перед всеми — Гришей, папой, Людой, внуками. А теперь еще и перед ней? Да мама даст себя живьем сжечь, лишь бы дочь была счастлива! Однако нужно ли ей такое счастье? Разве нельзя, чтобы все были счастливы — и мама, и они с Ромой? Прошлое, прошлое, прошлое… Прошлое изменить нельзя. Можно простить обиды, можно — забыть, но изменить… Что она, Марина, может сделать? Убедить маму? Убить Валентина? Сказать: «Рома, прости, но твой отец — подлец!» или: «Мама, забудь старые обиды и пожми руку капитану Серебряному». Нет, она не может так поступить!

У всех есть прошлое: радостное, печальное, плохое или хорошее. Не будь Гриши, мама, возможно, давно излечилась бы от своей старой раны. Но он — вечное напоминание об этом. Гриша, милый Гриша, именно он самим своим существованием делает невозможным ее счастье. Она не сможет ничего объяснить Роме. Как не сможет рассказать об этом маме. Гриша прав. Если даже она выйдет замуж и будет делать все возможное, чтобы их родители не встретились, правда все

равно выйдет наружу. Имя ее мамы, возможно, и не насторожит отца Романа, но фамилия и отчество Ромы наверняка заинтересуют маму. А если у них с Романом будут дети? Она ведь не сможет вечно лгать всем: маме, мужу, его родным. Что они в состоянии теперь изменить, даже если бы хотели? Даже если бы мама все давно забыла, и то ей было бы больно и неприятно. Но Марина чувствовала, что мама не забыла. Она очень любила этого человека. Так, как теперь любит сама Марина. И ей было так же больно, как сейчас Марине. Валентин Серебряный бросил маму, поступил с ней подло. А Марина из-за той старой подлости вынуждена нанести душевную рану его сыну — человеку, который ни в чем не виноват, ведь родителей не выбирают. Милый бедный Ромка! Как ей жить без него? Зачем она только приехала в Питер!

Марина медленно, как во сне, намыливает голову. Она не может заставить себя отказаться от Романа. Не может и все! Поговорить с папой? Он должен понять ее. Но нет. Она поставит его перед выбором: Марина или мама. Имеет ли она право подвергать его такому испытанию? Если он встанет на сторону мамы, то всю жизнь будет винить себя за то, что испортил жизнь дочери. А если на ее… Марина даже замерла, не ощущая того, что вода стала слишком горячей. Если он выберет ее… Такое решение может разрушить жизнь всей семьи. Нанести непоправимый вред отношениям между родителями. Это убьет папу. Никого и ничего в своей жизни он не любит так, как маму. Значит, личное счастье Марины может быть достигнуто только ценой покоя и счастья близких…

Ей стало жарко под душем, и она закрыла горячую воду. Холодная вода освежила ее и привела в чувство. Хорошо, что Гриша все ей рассказал! Марина вышла из-под душа и долго растиралась полотенцем. Она была совершенно спокойна. Решение было принято…

Марина потратила еще около часа на сборы. Потом пошла в кухню, где сидели Гриша с женой. Дети смотрели фильм по телевизору и не тревожили родителей.

Люда утирала слезы платочком. Гриша был мрачен. Господи! И тут драма.

— Давайте попьем чаю, — проговорила она ровным голосом.

Люда всхлипнула и ушла в ванную. Хлопнула дверь, послышался шум воды.

— Садись, я сделаю тебе чай, — сказал Гриша. Он включил электрочайник, достал пакетик «липтона». — Что тебе предложить? Торт ты, как обычно, не будешь?

— Буду, — тихо и упрямо произнесла Марина, — как раз буду.

Гриша коротко глянул на ее бесстрастное лицо и промолчал.

Она ела этот ужасный торт, давилась жирным кремом, в котором — никакой пользы, одни лишние калории. Какая, в сущности, разница, что есть и как выглядеть? Единственный человек, чье мнение ей дорого, стал для нее недоступен.

Она взглянула на часы и поднялась.

— Ты проводишь меня на вокзал?

— Решила все-таки ехать?

— Да. Так лучше. Мне надо хорошо все обдумать.

— Ты позвонишь ему?

— Нет.

— Может, все же лучше…

— Нет, Гриша, я не смогу! — почти закричала она. — Прости. Давай собираться.

В такси они всю дорогу молчали. Гриша выскочил в магазин, купил маме коробку конфет и флакон духов, папе — бутылку коньяка. На вокзале в суматохе они тоже не могли ни о чем поговорить.

— Привет маме, папе. Поцелуй от меня.

— Хорошо. Позвони, как только приедешь в Италию.

— Обязательно! Пока, сестренка. Не переживай так. Бог даст, как-нибудь устроится. Обдумай хорошо. Может быть, дома все покажется другим. Раньше времени-то не кисни! Вдруг я не прав? Если это у вас по-настоящему, думаю, мама поймет. Позвони мне из дому. И ему — позвони.

Марина рассеянно целует его и идет в вагон. Поезд трогается, и Витебский вокзал медленно проплывает за окном. За ним мелькает, убегает Питер, в один миг становятся прошлым его улицы и дома, потом мелькает платформа Пушкин, следом, ножом по сердцу, — Павловск, с мясом рвется ее связь с этим городом. Десять вечера. На Васильевском острове, в старой полупустой квартире, ее ждет и волнуется самый лучший человек на свете, самый нужный ей…