Всё это про любовь
Шрифт:
– На таких операциях смертность пятьдесят процентов, - шепнула Римма.
– Это считается нормой. А у Александра Фёдоровича выздоравливают восемь из десяти пациентов.
Обычная медицинская фраза поразила цинизмом: "Как детская смертность может считаться нормой?" Вероятно, как-то может.
*
Я вышла во внутренний дворик, прислонилась к берёзе. День догорал. В макушках каштанов безумно орали сороки. Я молилась. Вернее предъявляла господу претензии:
"Ну почему так? Зачем? Зачем ты всё портишь? Почему талантливый хирург не может быть просто талантливым хирургом? Зачем ты впихнул в него эту мерзость?
Небеса ухмылялись в ответ, и я спросила напрямую: - Так ли это необходимо, смешивать несмешиваемое?
В песочнице играли дети. На скамейках рядом сидели мамаши, следили напряженными взглядами за своими чадами. Маленькое побитое войско: подвязанные руки, перевязанные головы, гипс на ногах. Позади, чуть в отдалении гуляли больные взрослые.
На дальней скамейке сидела женщина, я подошла, села рядом. Не потому, что я искала беседы, просто эта скамейка была дальше остальных. Почти на улице. В руках женщина теребила пухлую тетрадь в чёрной коленкоровой обложке. На белом прилепленном квадратике крупно начертана фамилия. Медицинская карта, поняла я.
Мы молчали. Потом она посмотрела на меня - будто ища поддержки, - спросила:
– Вы тоже к Плотникову?
Что я должна была ответить? Молча кивнула. Женщина пролистнула тетрадь.
– У нас атрофируются канальцы. Грубеют мембраны ба-базальные, - она смутилась, что произнесла это слово с запинкой.
– Будут оперировать. А вы с кем пришли?
Я не ответила. Пожелала удачи, встала и пошла. Уже из переулка обернулась. Рядом с женщиной дурачился мальчишка - болезнь ещё не истощила его жизненные силы, - он просился в кино, смеялся. Его держал за руку отец. Допустим-капитан Рудня.
Капитан поднял голову, наши взгляды пересеклись. Он кивнул, я ответила.
*
Около учительского дома всё осталось по-прежнему: скамейка, забор, калитка и дедушка Демьян. Сахарный дед. Я опустилась рядом, он подвинулся.
– Чего грустишь, кудрявая?
– Да так. Мелочи.
– Не ври, с мелочей так не разносит. У тебя не лицо, а...
– он матюгнулся.
– К Плотникову ходила?
– Ходила.
– Тогда понятно. Хороший он мужик. Дохтур!
– Хороший, - согласилась.
– Только такого натворил...
– Ты про Светку что ли?
– дед хмыкнул.
– Большое дело! Ну откачегарил он её разок-другой, и что? Рази бабы не для этого предназначены?
– Я вгляделась в его лицо. В сумерках сложно было разобрать, шутит он или говорит серьёзно?
– Дело он своё туго знает, лечит. Это главное. А бабы...
– Сейчас впаяют ему лет десять. Будут ему и бабы, и деды.
– За что?
– дед аж вздрогнул.
– За это самое!
– Да ты што! За это дело теперь по десятке на харю выписывают? Кошмар! Даже в тридцать восьмом до такого не додумались! А откуда ж дети будут появляться? Аисты не справятся!
– Нужно по любви. По согласию.
– Где ж ты в этом деле согласие видела?
– дед смотрел на меня снисходительно. "Сейчас учить начнёт", - поняла я. И не ошиблась.
– В любовном деле, если будешь согласия ждать, токмо на Дуньке Кулаковой женисси.
У нас в деревне тракторист жил. Савостьянов Мишка. Рот - как у жабы,
– Помогло?
– Не сразу. Били его несколько раз. Не от злобы - сочувственно. Надеялись вытрясти любовную лихорадку. Пару раз гармошку рвали. Бестолку: починит "гармозу" и снова народ терроризирует. Да. Сам председатель колхоза к Нинке ходил. Сватал.
– И что? Чем дело кончилось?
– Свадьбой. Нинка его после свадьбы мигом от музыки отучила. Крута была характером.
– Вот видите, - сказала я.
– Свадьбой. Значит по любви.
– По любви? А ты знаешь, как моя Маланья меня окрутила? Хитрющая была стервоза, жуть! Не дай бог она тоже в раю. Как думаешь, в раю браки отменяют? Или мне опять эта конфетка в жёлтой кофточке достанется? Не хотелось бы. Вот на молодаечку я бы согласился.
Я вздохнула: "Козёл!" и напомнила: - Как же она вас окрутила?
Дед цыкнул зубом, сплюнул: - Чтоб ты понимала, я писаный красавец был. Высок, строен, сажень в плечах. Голова в рыжих кучеряшках, как у молодого барашка. На Меланью - ноль внимания. Она для меня не существовала. Полный карамболь. По мне красавицы сохли, чего я буду на плюгавых время тратить? Так Меланья чего удумала, поехала в район, за четверть самогону привезла троих хулиганов - меньше со мной не справились бы. Эти паскудники меня исколошматили вусмерть. Места живого не оставили. Как домой приполз, не помню. А Меланья потом меня молоком отпаивала - она дояркой работала. В молоко, видать, траву приворотную добавляла. Очнулся только у алтаря - в этом вашем... как пёс он называется... в закосе. Она уже мне кольцо на палец надела и целоваться требует. Дела! От нашего брата ничего не зависит! Я те говорю. Слишком мы доверчивые. А ты говоришь, по согласию!
– Вы её не любили?
– Кого?
– Меланью.
– Что ты! Любил конечно... потом полюбил... наверное. Она такие штуки откаблучивала - дай дорогу. Особенно любила на сеновале, где-нибудь в кучугурах, на покосе.
Загорелись светляки. Потянуло запахом кофе... я завертела головой. Дед Демьян сказал, что мой хозяин варит "кохвий". Каждый вечер это делает. Читает газеты и пьёт кофе. Я подумала, что тоже не отказалась бы от чашечки. С молоком.
Дед поплёлся домой, я следом.
Следующим утром я встала пораньше. Нужно было встретиться с капитаном, но мне не хотелось разговаривать в кабинете. Я собиралась застать его по дороге на службу. Пока он ещё не заступил на "боевой пост".
Рудня прошел мимо меня и не заметил. Или сделал вид, что не заметил. В белом прозрачном пакетике он нёс обед: пирожки, крутые яйца, сало, завёрнутое в салфетку. Рядом лежал маленький плюшевый мишка. "Сын положил", - догадалась я.
– Олег Сергеевич!
Капитан остановился, поднял на меня глаза. Смотрел, как... сложно подобрать слово. Во взгляде не было пренебрежения или злости. Скорее чувство профессора к любимому, но глуповатому студенту: "Как же тебе объяснить, голубчик?"