Всё это про любовь
Шрифт:
– Н-да?
– Илья Ильич сделал вид, что удивлён. Вышел из-за ширмы. На нём был вельветовый пиджак, цвета спелой вишни, белая рубашка в мелкую клетку, вязаный галстук.
– Не возражаете, если мы побеседуем на воздусях? В этом храме женского здоровья нам не дадут...
Он не закончил - зазвонил телефон. Хлебников отвечать не стал. Вместо этого он взял меня под руку и вывел из кабинета.
По коридору шла женщина, поздоровалась, о чём-то спросила - я не разобрала вопрос. Хлебников лишь слегка замедлил шаг:
– Вы позволите мне воспользоваться своим законным выходным? Так сказать, по его
Я подумала, что они очень разнятся: Хлебников и Плотников. Один отдаёт своё время больным, спит на кушетке в кабинете. "А этот отпихивает людей, как назойливых мух.
– Я исподволь поглядела на своего спутника.
– Хотя, я очень мало знаю о Плотникове. Даже лица не видела".
– Что вы хотите от меня услышать?
Илья Ильич закурил. Курил он красиво: отставлял палец, затягивался медленно, растягивая удовольствие, смакуя.
– Вы хорошо его знаете?
– Думаю, что да. Мы учились вместе. В Павловке. Ленинградский медицинский институт. Правда недолго: я старше Саши на пять лет. Мы пересекались только год.
– Я кивнула.
– Однако прожить целый год в одной комнате - это тоже дорогого стоит.
Он говорил не торопясь, будто давал мне интервью. Оставлял в вечности следы своего существования. Разве в таком деле можно торопиться?
– Знаете, как его звали на курсе? Ретивый Саша.
– Почему?
– Он учился ретиво. Мы на танцы - он штудирует кости скелета. Мы в кино - он зубрит латынь. Мы скидываемся на пиво, он деньги даёт, но убегает в библиотеку. Учебник анатомии Гальперина знал наизусть. С любой строчки мог продолжить.
– Это фанатизм?
– Это любовь к своей профессии.
– Хлебников стряхнул тополиную пушинку.
– Я ведь тоже таким не сразу стал.
– Каким?
– Только не надо... вот этого!
– он красиво взмахнул рукой.
– Я заметил, как вы на меня смотрите. Холёный брандахлыст. Циничный, бесталанный. Утративший сочувствие, а потому занимающий чужое место. Подумали ведь? Скажите, нет?
На мгновение мне показалось, что ему нравится ругать себя. В этом самобичевании сквозило бахвальство: "Да, милочка, да. Могу себе такое позволить!"
– Сашка исправляет людей. Восстанавливает их. В сущности, он механик. Только на леченом коне далеко не уедешь - это надо помнить. А я шел в профессию, чтоб люди рождались здоровыми. Вы понимаете, как это важно, чтобы люди рождались здоровыми? Ни черта вы не понимаете!
– он махнул рукой. От такой наглости у меня загорелись уши.
– Лет пять после института я жил в больнице. Просто безвылазно жил там. Дома появлялся в воскресенье вечером. Показаться маме, чтоб не волновалась. Потом перегорел: одно и то же! Двадцать лет! С ума сойти можно. Один раз в десять лет подкинут новый препарат... или методику пропечатают в журнале. Попробуешь на практике - чушь полнейшая, бред. И снова - дедовским способом.
– А Плотников?
– У него каждый случай - загадка. Каждый пациент - бой не на жизнь, а на смерть. Поверите, я сам хотел пойти к нему в ассистенты. Вовремя одумался: не потяну. Привык к сладкой жизни. Хе-хе. И руки всё время в тепле. Знаете такую поговорку?
– Скажите, а Плотников мог...
– Совершить половой акт? Если говорить о физиологии - мог. С эрекцией
– Хлебникову нравилось эпатировать меня медицинскими терминами.
– Если вы спрашиваете о моральной составляющей... Знаете, у Саши очень развито чувство опасности. Это редкий дар.
В институте мы бегали на танцы. Танцплощадка располагалась в Ипатьевском саду. Райончик хулиганский, говоря мягко. Интернат для неблагополучных детей поблизости, коммуналки с переселенцами. Можете себе представить, какие персонажи являлись на танцы.
– Хлебников хохотнул.
– Драки случались регулярно. И то сказать, мы сами частенько нарывались. Молодость. Кровь играет, хотелось кулаки почесать.
Так вот Саша, Александр Свет-Фёдорович ни разу не попадал в драку. Он нутром чуял, если интернатовские затевали набег, и не являлся. Интересное человеческое качество, не правда ли?
– Хотите сказать, он малодушен? Труслив?
Трусость - страшное человеческое качество. Мне кажется, оно происходит от инстинкта самосохранения. Инстинкт этот древний, если не сказать древнейший, и в сути своей верный: каждое существо должно себя защищать. Как иначе? Но иногда этот защитный инстинкт развит чрезмерно - тогда он превращается в страх. Страх заставляет совершать страшные, подлые вещи, он. Как червоточина, разрушает душу человека изнутри.
"Это хорошее начало для статьи. И название: "Подлость". Живёт такой человек - прилично одет, говорит красивые слова. Место занимает в обществе. А сердцевины в нём нет, сгнила душа".
Илья Ильич тоже обладал удивительным талантом: он много говорил, но не сообщал почти ничего. Притом, у него ловко получалось возвращать разговор на собственную персону. Человек-зеркало.
– Постойте, сейчас не о драках речь. Давайте вернёмся к происшествию. Вы делали экспертизу?
– Делал.
– Насонову изнасиловали?
– Вы, женщина, должна понимать, что это очень субъективный вопрос. Сперва хотела, потом расхотела...
Я не стала возражать, но поняла, что мне - как женщине, - напротив всё предельно ясно. Изнасиловали меня или нет - сомнений быть не может.
– Во влагалище этой дамы были потёртости, подтверждающие её слова. Однако если говорить строго, эти признаки не столь однозначны.
– Тем не менее, вы написали в заключении, что Насонову изнасиловали?
Илья Ильич вздохнул и взял мою ладонь своими большими руками: - Написал, милая.
Впервые за разговор он посмотрел мне в глаза. У него были большие глаза под густыми еврейскими бровями. "Зачем тебе эта грязь?
– прочла я в этих глазах.
– Ты такая красивая. Давай сходим в ресторан, я расскажу тебе тысячу правдивых историй из своей жизни, и ты напишешь прекрасную статью. Честную, откровенную, животрепещущую. И все останутся довольны: и я, и ты, и твой редактор". Мне страстно захотелось согласиться на это предложение. Почему? Я придумала две версии. По официальной, Илья Ильич Хлебников много знал об этом городе, и о его женской половине. Он мог стать ценным информатором. По неофициальной... я почувствовала, что устаю от Илавецка. Он другой. Непривычный. Хлебников - с его сытым здравым цинизмом, - казался мне роднее остальных, я понимала как вести себя. Чувствовала, когда он врёт, а когда говорит правду.