Всё равно мы будем
Шрифт:
Но старичок «сенсей» ведь не самурай, молнией промелькнула мысль. Ему же не пятьсот лет! Значит…значит…что?! Якудза? В двадцатом веке, с 1948 года, преступники набивали тату, чтобы показать свою принадлежность к какому-то клану или группировке. По возрасту он подходит.
Катя вдруг испугалась. Куда она попала?! Эти трое, кто они? Живут в пещере. Укрываются от властей? Она решила, что они монахи. Но монахи не набивают себе тату! Может, они убийцы? Заманивают жертв, а потом… а потом… что потом? Она даже не знала, что предположить. Ограбят? У нее ничего нет. Убьют?
От костра раздалось приглушенное хрюканье.
Она испугалась еще больше.
И, ища спасения, посмотрела на чайного мастера.
Он, казалось, прочитал все ее безумные мысли, но и бровью не повел. Весь его облик излучал умиротворение. Бездонные глаза не транслировали никакой информации, не давали опоры. Как ни всматривайся, ничего не понятно.
Он так и застыл с чашкой в протянутой руке. Катя осторожно взяла чашку. Ей стало неловко. Страх и стыд тащили ее в разные стороны. Победил стыд. Они тут ради нее такое затеяли, а она будет кочевряжиться?
Катя сделала глоток и закрыла глаза.
Вторая чашка была горше предыдущей. Странно, – пронеслась мысль. Даже не мысль, а ощущение мысли. Как ветерок от крылышка бабочки. Обычно ведь бывает наоборот. Вкус должен утончаться, пока не станет еле заметным, почти неуловимым, как предчувствие.
Боль навалилась на нее, как стадо безумных баранов, и в этой боли она уже не могла различить своих обид на отца, на мать, на мужа, который был вечно занят и только морщился, когда она хотела поговорить по душам.
Ей вспомнился один вечер. Они смотрели по телевизору «Дневник памяти», лежа в постели. Дети давно спали и завтра была суббота, никаких лекций в универе, можно отдыхать и ни о чем не думать. Фильм взбудоражил Катю. А смог бы ее муж вот так же? Быть с ней до последнего и даже тогда, когда она себя не помнит?
Она осторожно прижалась к нему. Муж не любил телесных контактов, все время морщился, когда она подходила обняться. Она знала об этом, но не могла сдерживаться. Ей были нужны прикосновения.
– Он у тебя не кинестетик, к тому же недолюбленный, мать же его отдала в ясли в два месяца, – растолковывала ей Римма. – Вряд ли этот канал уже откроется. Терпи. Ходи к массажисту, там тебя погладят, – беззлобно хохотала она.
Но Катя все не оставляла своих попыток достучаться до мужа. Надеялась, что ее любовь сможет его исцелить.
– Тебе понравилось? – спросила она, еле сдерживая слезы. Ей очень хотелось обсудить тонкости любовных переживаний и получить ответ на свой вопрос. Он с ней? Они по-настоящему вместе? В горе и радости, пока смерть не разлучит? Или…
– Нормально, – сухо ответил он. И навалился на нее.
Когда все закончилось, она почувствовала себя использованной. Обида ошпарила ее и колючим ежом встала в горле.
Вдруг
Кате стало стыдно от своих мыслей. А может, это и есть счастье? И мама, кажется, вполне довольна своей судьбой. А она, Катя? Это же мой женский долг, надо его выполнять. Терпеть надо. Такая вот у него любовь.
– Нельзя наступать на себя, – профессионально поучала ее Римма, потягивая мартини на просторной Катиной кухне. – О своих чувствах надо говорить. Иначе невысказанные эмоции начинают разъедать человека изнутри. Как рак, не дай бог, конечно, тьфу-тьфу-тьфу. Ферштейн?
– А если мои чувства никому не нужны? – спросила она тогда.
– Нужны, – покровительственно, как ей показалось, ответила Римма. – Тебе нужны. Тебе, а не кому-то там. Отношения – это когда вы можете рассказывать друг другу обо всем. А иначе зачем?
«Тебе хорошо говорить», – привычно подумала Катя. Но вслух ничего не сказала, боясь обидеть подругу, у которой не было ни мужа, ни детей. И при этом – вот странность! – Римма не то чтобы не чувствовала себя несчастной, а наоборот, сияла радостью и удовольствием от жизни. Смаковала ее, потягивая через трубочку, как пьянящий коктейль.
С каждой выпитой чашкой удивительного чая Катя проваливалась в свои воспоминания и вспышками, как кадры клипа, перед ее внутренним взором проносились сцены из жизни и болью отзывались во всем теле. Ее ломало и крючило, спина ныла, как будто только сейчас Катя осознала, какой тяжелый груз она несет. Сколько прошло времени, она не знала. Ее тошнило этими воспоминаниями.
В какой-то момент картинки прекратились, и наступила пустота.
Экран был чист.
Бытие раскрылось перед ней, как будто обняло. И не осталось ни Кати, ни стариков, ни пещеры, ни тьмы, ни света, ни любви, ни боли. Она сама – была, это определенно. Но была не прежней Катей, преподавателем университета, ученым-японистом, замужней женщиной, несчастливой в браке, матерью двух дочерей… Она больше не знала, кто она. Единственное, что она знала – она есть. И ее новое «Я» вмещало в себя все: и ее саму, и стариков, и пещеру, и тьму, и свет, и любовь, и боль. Вмещало, но было свободным от этого.
Тишина долго звенела, а то, что раньше было Катей, просто созерцало.
В этой тишине и пустоте она внезапно услышала свой собственный далекий, но твердый голос:
– Я так больше не хочу.
И открыла глаза.
– Не хочешь, не живи так. Все в тебе. – Ей показалось, что старик заговорил, хотя губы его, сомкнутые в полуулыбке Будды, не разжимались.
Кате почудилось, что слова эти эхом отскочили от стен пещеры и загрохотали внутри нее самой:
– Не хочешь, не живи.