Все реки текут
Шрифт:
«Испанку» подхватил Бренни. Состояние его было очень тяжелым, днями он метался в горячечном бреду.
Она велела бросить якорь в Моргане, где можно попытаться найти доктора. Судно причалило в стороне от гавани, чтобы не платить портового сбора. Свой контракт на доставку почты она уступила другому судовладельцу, а сама целиком отдалась уходу за больным. Алекса она отослала обратно к Мелвиллам.
Доктор сказал, что он бессилен помешать болезни, но, однако, полагал, что молодой, здоровый организм сделал свое дело. Самое главное – самоотверженный уход.
В последующие полмесяца Дели почти не
«Жизнь представляется как бесконечное настоящее, однако индивидуумы, идеи возникают и уходят в прошлое, точно летящие сны».
Эта философия, однако, приносила не больше утешения, чем фаталистические концепции дяди Чарльза, много лет назад пытавшегося примирить ее со смертью Адама, или подходящие ко всем случаям жизни религиозные рассуждения тети Эстер по поводу гибели родных Дели.
Она вставала, чтобы намочить полотенце и обтереть пылающее тело мальчика, которое, казалось, тает, разрушается прямо на глазах. Щеки у него ввалились, глаза запали. Она склонилась над ним, страшась увидеть кроткий, отстраненный взгляд, смирение перед надвигающимся концом.
Вместо этого она увидела страх. Яркие от жара голубые глаза, всегда такие бесстрашные и прямые, глядели на нее с испуганной мольбой. Под ними обозначились темные тени, из-за чего глаза казались провалившимися в глазницы.
– Мам, мне не станет лучше, как ты думаешь? – сказал он слабым голосом. – Я скоро умру… Я не хочу умирать, мам!..
Дели провела по его лбу своими ладонями, нежно, но твердо. Прогоняя страх из своего сердца, она сказала:
– Скоро ты начнешь поправляться, милый. При гриппе всегда так: перед выздоровлением бывает кризис. Ты не умрешь, я в этом уверена. Когда ты был маленьким и часто болел бронхитом, несколько раз я думала, что тебе уже не подняться. А ты выжил, вырос большим и сильным. Так неужели же ты думаешь, что я дам тебе умереть теперь? Ты будешь помогать папе водить пароход, когда он поправится. А придет время, и ты поведешь его самостоятельно.
Сначала она говорила это, чтобы разубедить его, но постепенно в ней рождалась уверенность, что так и будет. Внутренним взором она видела Бренни рослым и красивым молодым человеком, стоящим у штурвала, как когда-то стоял его отец… Жизнь предстает как бесконечное настоящее… как радуга над водопадом: она остается неизменной, тогда как составляющие ее отдельные капельки оседают и исчезают…
Между тем голос матери, ее ласковые прикосновения успокоили ребенка, и он забылся зыбким, горячечным сном. Она боялась поверить: дыхание его стало более глубоким и ровным, лицо и грудь покрылись бисеринками пота. Лихорадка отступила, кризис миновал. С того дня он стал медленно выздоравливать.
Прежде чем он поднялся на ноги, заразился Брентон. Дели сбилась с ног, ухаживая за обоими. Она никому не разрешала приближаться к больным, и на дверь их каюты повесила простыню, пропитанную дезинфицирующей жидкостью, чтобы преградить путь вирусу. Ни Гордон, и никто из экипажа не заболели.
Она прилагала все усилия, чтобы не допустить Чарли
У него была удлиненная, красивой формы голова и борода ему шла. Она была курчавая, седоватая с медным отливом, что делало его похожим на древних вавилонских царей. Когда он раскладывал пасьянс, пользуясь истрепанной карточной колодой, Бренни начинало казаться, что он походит на сурового короля треф; однако находясь с больным отцом в одном помещении, мальчик постепенно начал утрачивать чувство уважения к нему.
Брентон болел, в отличие от сына, сравнительно легко. Кризис наступил довольно быстро, но выздоровление шло медленно. Когда доктор признал их здоровыми, Дели почувствовала неимоверную усталость. Доктор советовал ей поехать отдохнуть, если она не хочет свалиться сама.
Оставив «Филадельфию» на попечение Гордона и Чарли близ Уайкери, она заехала к Мелвиллам за дочерью. Вместе с Мэг они сели в поезд и доехали до Аделаиды. Хотя Дели бывала раньше в Маннуме, – это не доезжая пятидесяти миль до Аделаиды, – однако в самой столице Южной Австралии ей бывать еще не приходилось.
С возрастающим интересом она смотрела в окно – на проплывающие мимо пшеничные поля, на светлое жнивье, на мешки с намолоченным зерном, похожие на неуклюжих беременных женщин. На многие мили тянулись пастбища, напоминающие ей равнины северной Виктории; однако за ними, точно разрисованный задник на сцене, возвышалась гряда желтых, будто раскрашенных дельфиниумом, [25] холмов. В небе клубились большие крутобокие облака, похожие на наметенные ветром сугробы, отбрасывающие плотные тени на выветренные долины, поросшие низкорослыми эвкалиптами.
25
Дельфиниум – здесь: желтый краситель, добываемый из шпорника, растения семейства лютиковых.
В ее мозгу звучала цветовая музыка. Лазурь и золото, золото и лазурь, изумительно чистые золотые и голубые тона. Она тосковала по краскам, тогда как ее холсты были заперты в шкафу, в салоне «Филадельфии». Она могла бы в эту неделю отдыха безраздельно отдаться живописи, но прекрасно сознавала, что все равно не утолит голод. Эта жажда была сродни болезни – алкоголизму или наркомании, – и удовлетворять ее небольшими дозами – значило бы вызывать еще большую тягу.
Мэг не отрывалась от окна; она никогда еще не видела настоящих гор.
– Взгляни на эти горы, мамочка! – то и дело восторженно восклицала она.
Усталая, разомлевшая от жары, Дели чувствовала себя не в своей тарелке, когда, наконец, они с дочерью вышли к Норт-Террас. Яркий солнечный свет бил им в глаза, заставляя жмуриться. В воздухе совсем не чувствовалось гари; здания сверкали на солнце, отбрасывая резко очерченные тени – когда-то Дели видела подобное на картине, где был изображен испанский город. В конце широкой улицы виднелись очертания бледно-голубой вершины, такой близкой и такой понятной.