Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами
Шрифт:
Если Фукуяма был прав, то постмодернизм делал нас непригодными инструментами для достижения желаемой цели в надвигающемся столкновении цивилизаций. Настоящими врагами Запада были не джихадисты-смертники в жилетах, начиненных взрывчаткой, а изнеженные жители Запада, порожденные постмодернизмом. «Изнеженностью, — писал немецкий философ Петер Слотердайк в своей книге Во внутреннем мире капитализма, — уверенностью в личной безопасности и отсутствии необходимости отстаивать ее проникнута сегодня почти каждая индивидуальная экзистенция, независимо от гендера» [337] . Если нас ждет столкновение цивилизаций, в котором Запад должен победить, ему нужно избавиться от постмодернистского декаданса с его убогой культурой оскорбленности и его незаконнорожденного отпрыска, морального релятивизма.
337
Sloterdijk P. In the World Interior of Capital. London: Polity, 2013.
Есть, впрочем, кое-что, что стоит извлечь из тезиса Фукуямы о-конце-истории, несмотря на его самодовольное западное высокомерие. На геополитическом уровне он мог исходить из предположения, что одна из бинарных систем, а именно система противостояния между коммунизмом и капитализмом времен холодной войны, закончила свое существование в пользу одной из систем общественного управления. Но в процессе этой трансформации появилось то, что он определил как новый вид борьбы, которую он назвал борьбой за признание прав, или то, что сейчас чаще известно как политика идентичности. Фукуяма считал, что эта борьба чревата катастрофическими последствиями, взаимными претензиями, фрагментацией и ослаблением прежде монолитного общества: «Люди начали чувствовать себя неудовлетворенными. Они начали ощущать, что у них есть настоящая сущность, которая не получает достаточного признания. В отсутствие общих культурных рамок, ранее устанавливавшихся религией, люди испытывали растерянность. Психология и психиатрия бросились закрывать эту брешь. В медицине терапевтической миссией считается лечение, направленное на улучшение психического здоровья, и, стало быть, правомерно утверждать, что целью общества должна стать терапия, направленная на улучшение ощущения у людей чувства собственного достоинства» [338] .
338
Цит. по: Goldstein E. What Follows…
Этот терапевтический поворот, отмеченный Фукуямой в 1960-х, теперь широко распространился за пределы чистой медицины. «Это стало частью миссии университетов, затрудняя установление образовательных критериев в противовес критериям терапевтическим, направленным на то, чтобы студенты не чувствовали себя ущемленными. Это то, что ведет ко множеству конфликтов вокруг мультикультурализма». Он упомянул, как Стэнфордский союз чернокожих студентов в конце 1980-х настаивал, что университетская программа истории западной цивилизации «наносит такой моральный и эмоциональный ущерб, о котором многие даже не подозревают». Фукуяма считал подобное отвратительным: «Вместо того чтобы сказать, что мы хотим читать авторов, которые выходят за рамки западного культурного канона, потому что они важны в образовательном, историческом и культурном плане, студенческий лидер сформулировал это так: исключение этих авторов из программы вредит самооценке людей: „Из-за того, что мой народ не представлен в равной степени с другими, я чувствую себя хуже“. <…> Мы думаем о себе как о людях, внутреннее „я“ которых отрицают, игнорируют, к которому не хотят прислушиваться. Большая часть современной политики о том, чтобы это внутреннее „я“ было раскрыто, публично заявлено и признано политической системой».
Он предположил, что многие из этих общественных движений «нашли приют слева, вызвав ответную реакцию справа. Они говорят: а как же мы? Разве мы не заслуживаем признания? Разве элиты не игнорировали нас, не преуменьшали нашу борьбу? Это основа сегодняшнего популизма». Не вся аудитория популистов, но довольно значительная ее часть состоит из гетеросексуальных белых мужчин из рабочего класса, выражающих свое возмущение по поводу того, что ими пренебрегают, в то время как в результате борьбы за признание женщины, цветные, инвалиды, геи и трансгендеры добились значительных успехов и в учете своих интересов в законодательном плане, и в положении в обществе в целом.
Одно из открытий Фрэнсиса Фукуямы имело значение еще долгое время после того, как его тезис о-конце-истории был отправлен на свалку истории. Он считал постмодернизм брехней; или если не брехней, то интеллектуальным и политическим позором человечества. К 1989 году постмодернизм, возникший как критика модернизма, сам стал предметом исследования. В 1989 году американский философ-марксист Фредрик Джеймисон опубликовал книгу Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма, в которой утверждалось, что в эпоху постмодерна искусство оказалось колонизировано коммерцией.
Джеймисон также писал об «ослаблении
339
Джеймисон Ф. Постмодернизм… С. 595.
Но в постмодернизме было и кое-что, что готовы были приветствовать левые, такие как Фредрик Джеймисон. Он запустил процесс выравнивания, с помощью которого великие гении модернизма были урезаны до размеров обычного человека. Как писал Перри Андерсон в книге Истоки постмодерна: «Хоть и не без своеобразного мрачного удовлетворения, такая плебеизация несет с собой не столько рост народного просвещения, сколько новые формы опьянения и иллюзий. <…> Определенно, феномен культурного огрубления <…> сегодня обнаруживается в глобальном масштабе» [340] .
340
Андерсон П. Истоки постмодерна. М.: Территория будущего, 2011. С. 138–140.
Несмотря на это огрубление, Андерсон сравнил переход от модернизма к постмодернизму с переходом от Возрождения к Реформации: «Ибо Ренессанс был, по сути, делом элиты, ограничивавшимся привилегированным меньшинством даже среди образованных людей, тогда как Реформация была массовым движением, изменившим взгляды половины европейских обывателей». Возможно, постмодернизм был светской реформацией после элитарного возрождения, которым был модернизм. Если так, размышлял Андерсон, возможно, постмодернизм в конечном итоге сможет избавить нас от опьянения и иллюзий. В конце концов, Реформация, утверждал Андерсон (следуя направлению мысли, заданному итальянским философом и основателем Итальянской компартии Антонио Грамши), была необходимой прелюдией к Просвещению. Необычайно изощренная культура Возрождения должна была «упроститься и огрубеть, чтобы ее разрыв со Средневековьем мог быть сообщен низам как рациональный импульс. Реформа религии была тем необходимым мошенничеством, переходом интеллектуальных достижений через суровое испытание популяризации на более широкую и поэтому, в конце концов, более прочную и свободную социальную основу» [341] . Эту популяризацию осуществили протестантские церкви.
341
Там же. С. 139.
«Но являются ли банки и корпорации подходящими кандидатами на ту же историческую роль?» — спрашивает Андерсон лишь наполовину всерьез. Он полагал, что не являются. Постмодернизм, несмотря на популяризацию, не сможет создать социальную основу, которая будет прочнее и свободнее. Скорее, он лишь еще больше затянет нас в общество спектакля. Это общество, вместо того чтобы восстать против своего угнетения, рискует окончательно отупеть. И всё же спектакль, зрелище — особенно телевидение, кино и спорт — представляли собой raison d’etre, саму основу существования того, что Франкфуртская школа называла культурной индустрией, а именно: заставить массы самих желать господства над ними.
Андерсон указывает на массовый туризм как на типичный пример постмодернистского общества спектакля «с его замечательным коктейлем из освобождения и ограбления». И всё же к этому следует подходить диалектически: дальние путешествия когда-то были привилегией солидных господ в париках; теперь они доступны любому работяге с грязной шеей и картой Interrail в кармане. С другой стороны, постмодернистская мода на массовый туризм, зародившаяся из поощрения масс к покупке авиабилетов, вполне может ускорить смерть планеты от загрязнения, не говоря уже о банализации человеческого опыта, сводя и природу, и искусство, и архитектуру к загрузке фотографий в Instagram.