Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами
Шрифт:
В конечном счете проблема в том, что аналогия Андерсона — как он сам хорошо понимал — не выдерживает критики: постмодернизм не создавал более прочную и свободную социальную основу, как это сделала Реформация. Постмодернизм скорее напротив, сбил человечество с пути Просвещения, отправив его в такие места, где следует предаваться опьянению и низменным удовольствиям — своего рода Фалираки [342] души, куда профессоров с патрицианскими замашками, даже неомарксистских, не затащишь на аркане. Неоконсервативный взгляд Фрэнсиса Фукуямы заключался в том, что постмодернизм необходимо преодолеть, потому что он ослабляет решимость демократического либерализма. Для левых, таких как Андерсон, это означало, что он упускает из виду роль постмодернизма как инструмента внедрения неолиберализма и содействия его процветанию. Андерсон признавал, что плебеизация культуры служит неолиберализму, порождая потребительский политический квиетизм и увеличивая возможности для накопления капитала. Если в странах позднего капитализма и должна была произойти социалистическая революция — а ее, вероятнее всего, никогда не случилось бы, — постмодернизм был бы первым, кто встал бы плечом к плечу с капиталом.
342
Самый
Юрген Хабермас в одной из ключевых инвектив против постмодернизма утверждал, что модернистская программа Просвещения провалилась до ее завершения. В своей лекции под названием Модерн — незавершенный проект, прочитанной им во Франкфурте-на-Майне в 1980 году по случаю получения Премии Адорно, он утверждал, что у этого проекта были два аспекта. Первый заключался в том, что наука, искусство и мораль были разделены на отдельные ценностные сферы, каждая из которых регулируется собственными нормами, а именно истиной, красотой и справедливостью соответственно. Вторым аспектом должно было стать высвобождение каждой из этих ценностных сфер в повседневную жизнь, ее обогащение и освобождение.
Но этого не произошло: скорее, эти ценностные сферы превратились в эзотерические специализации, их значения всё в большей степени становились доступными только экспертам — обычно академикам, массирующим друг другу самооценку с помощью рецензируемой болтовни в закрытых журналах. «Растет дистанция между культурами специалистов и широкой публикой», — вздыхает Хабермас. Оптимистическая мечта мыслителей Просвещения, утверждает он, заключалась в том, что «искусства и науки обеспечат не только контроль над силами природы, но и истолкование мира и человека, моральный прогресс, справедливость общественных институтов и даже счастье людей» [343] .
343
Хабермас Ю. Модерн — незавершенный проект // Ю. Хабермас. Политические работы. М.: Праксис, 2005.
Реформация (как предполагал Перри Андерсон) подготовила нас к возможности просвещения широких масс, к развитию коммуникативной рациональности на беспрецедентном уровне; но само Просвещение было извращено. Система власти и денег накладывала ограничения на свободу человеческих действий.
Хабермас пытался смягчить резкую критику Просвещения со стороны своих предшественников и наставников, соратников по Франкфуртской школе Адорно и Хоркхаймера, чья Диалектика Просвещения утверждала, что ценности Просвещения сами по себе не являются прогрессивными и что потенциально освободительный процесс раскрытия человеческих свобод, как утверждали Гегель и, конечно, Маркс, был иллюзией. Будучи пессимистами, они утверждали, что мы были порабощены капитализмом именно благодаря индустрии культуры, которая создает ложное представление о мире и заставляет нас самих желать господства со стороны правящего класса. Хабермас возражает: для него это не тотальная система заблуждений; скорее, это проект модерна (modernity), который еще можно вернуть на правильный путь.
Через год после своего выступления во Франкфурте Хабермас прочитал лекцию в Мюнхене, в которой выразил сомнение в том, что этот проект когда-либо будет завершен. В лекции под названием Архитектура модерна и постмодерна он размышлял о том, что мечтатели модернизма полагали, что города можно было бы строить рациональным образом, освобождая при помощи правильной среды связанный дотоле ограничениями человеческий потенциал [344] . Ле Корбюзье писал, что дом — это машина для жилья. Города в целом тоже можно рассматривать как большие машины. Следствием таких мыслей была идея, что наш образ жизни, как внутри дома, так и в городе, можно рационально спланировать. Но Хабермас приходит к выводу, что это ошибочная идея. Кривые доски человеческого материала невозможно выпрямить легко и без потерь; город находится вне досягаемости примитивного человеческого планирования.
344
Хабермас Ю. Архитектура модерна и постмодерна // Ю. Хабермас. Политические работы. М.: Праксис, 2005. С. 46–47.
Перри Андерсон обвинил Хабермаса в «эвдемонизме разума и пораженчестве воли», предполагая, что он пришел к такому горькому выводу: «Не могло быть ничего, кроме капитализма. Постмодерн был приговором альтернативной иллюзии» [345] .
Два других левых критика считали, что постмодернизм возник после исторического поражения левых в революционной борьбе конца 1960-х годов. Алекс Каллиникос в своей книге Против постмодернизма: марксистская критика утверждал, что постмодернизм отражает разочарование революционеров поколения, бунтовавшего в 1968 году, особенно во Франции, и включение многих его членов в новый профессиональный и управленческий средний класс [346] . На эту тему наиболее активно писали французские социологи Люк Болтански и Эв Кьяпелло, утверждая в книге Новый дух капитализма, что капитализм омолодился благодаря новой крови, высосанной, по иронии истории, как раз из тех, кто пытался сокрушить его, строя баррикады в 1968 году.
345
Андерсон П. Истоки постмодерна. С. 60, 62.
346
Callinicos А. Against Postmodernism: A Marxist Critique. London: Polity, 1991.
Для Каллиникоса постмодернизм был не столько интеллектуальным или культурным феноменом, сколько симптомом политической фрустрации. Терри Иглтон развил эту тему в своей книге 1996 года Иллюзии постмодернизма, утверждая, что рост его популярности нельзя полностью объяснить поражением, которое политические левые потерпели в конце 1960-х
347
Eagleton T. The Illusions of Postmodernism. London: Blackwell, 1996. Р. 134–135.
Наиболее частым обвинением в адрес постмодернизма — как слева, так и справа — будет обвинение в культурном релятивизме. По мнению Иглтона, теоретики постмодерна «произвели <…> мощный парализующий скептицизм и свергли суверенитет западного человека, по крайней мере теоретически, с помощью абсолютного культурного релятивизма, который бессилен защитить западную или восточную женщину от унижающих достоинство социальных практик» [348] .
Проблема здесь, как мне кажется, в том, что критика постмодернизма Иглтоном создает «соломенное чучело», подмену тезиса. Ричард Рорти отлично уловил это: «„Релятивизм“ — такой взгляд на вещи, при котором всякое убеждение в чем-либо — или даже в чем угодно — столь же приемлемо, как и всякое другое. Такого взгляда не придерживается никто. За исключением случайно попавшего в вуз недоумка-первокурсника, никто не согласится с утверждением, что два несовместимых мнения об одной и той же вещи могут быть равно верны. Философы, которых называют „релятивистами“, — это те, которые утверждают, что основания для выбора между такими несовместимыми мнениями гораздо менее подчинены алгоритму, чем обычно думают» [349] .
348
Ibid. Р. 27.
349
Рорти Р. Прагматизм, релятивизм и иррационализм // Хрестоматия по истории философии (западная философия): Учеб. пособие для вузов. В 3 ч. М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 2001. С. 396.
Не существует такого человека, как культурный релятивист, который признавал бы, что его или ее ценности не лучше, чем у других.
И всё же для критиков постмодернизма его предполагаемый релятивизм был его самым серьезным недостатком. «Серьезно, — проворчал великий лингвист Ноам Хомский, — каковы принципы их теорий, на каких доказательствах они основаны, что такое они могут объяснить, что бы не было уже давно очевидным, и т. д.? Это справедливые требования для кого угодно. Если они не могут на них ответить, я бы посоветовал прибегнуть к совету Юма в аналогичных обстоятельствах: в топку» [350] . Хомский был возмущен утверждением постмодернистов о том, что не существует таких вещей, как истина и объективность, есть только сила и интересы. Но ярость Хомского направлена не в ту сторону. Сжигать книги — не самый лучший способ утвердить свои аргументы в споре. Лучшей тактикой будет насмешка. Рассмотрим, предложил презирающий постмодернизм философ Дэниел Деннет в своей статье 1998 года Постмодернизм и истина, следующую историю. Группа американских исследователей непреднамеренно заносит в страну третьего мира, которую изучает, опасный вирус. Этот вирус приводит к ухудшению здоровья женщин, повышает уровень детской смертности и при этом укрепляет власть правящего там тирана. Эти исследователи наверняка должны понести наказание за свой поступок. Вовсе нет, отвечают они. Их критики, утверждают они, пытаются навязать «западные» стандарты той культурной среде, в которой они не используются [351] . Но в рассказе Деннета не всё так просто. Эти исследователи — не биологи, химики или врачи, это «постмодернистские критики науки и другие мультикультуралисты, которые утверждают <…> что западная наука лишь один из множества равнозначных нарративов и не должна иметь „привилегий“ в конкуренции с местными традициями, которые другие исследователи — биологи, химики, врачи и т. п. — пытались ею заменить. Вирус, который они занесли в эту страну, был не макромолекулой ДНК, а мемом (самовоспроизводящейся идеей): идеей о том, что наука является „колониально“ навязанной извне, а не достойной заменой тех традиционных практик и верований, которые, собственно, и привели страну третьего мира к ее нынешнему состоянию» [352] .
350
Цит. по: Chomsky on Postmodernism // tinyurl.com/49uyr8h4
351
Dennett D. Postmodernism and Truth // Proceedings of the World Congress of Philosophy 8. 2000. Р. 93–103.
352
Ibid.
Но наука, утверждает Деннет, не навязана колониально извне и знания не относительны, а поиск истины не является подозрительной деятельностью, маскирующей стремление к власти. Однако мыслители постмодернизма, утверждает он, проповедуют именно такую нелепицу.
Деннет предложил три неоспоримые истины: жизнь впервые возникла на этой планете более трех миллиардов лет назад; во время Второй мировой войны случился Холокост; Джек Руби застрелил Ли Харви Освальда в 11:21 утра по далласскому времени 24 ноября 1963 года. «Это истинные утверждения о событиях, которые действительно произошли. Их отрицание будет ложью. Ни один здравомыслящий философ никогда не думал иначе, хотя в пылу полемики они иногда делают заявления, которые можно было так истолковать», — заключил Деннет [353] . Возможно, это и так, но многие философы — некоторые из них даже здравомыслящие — беспокоились о том, кто будет решать, что считать истинным, а что ложным. Для них истина не была невинна, но была связана с борьбой за власть.
353
Dennett D. Postmodernism and Truth.