Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Джеффрис Стюарт

В эпоху постмодерна Мишель Фуко подробно разъяснил, что означает эта борьба за истину, предположив, что то, что считается истинным, переходит от одного общества к другому; «Каждое общество имеет свой режим истины, свою „общую политику“ истины, то есть типы дискурса, которые оно принимает и заставляет функционировать как истинные; механизмы и примеры, позволяющие различать истинные и ложные утверждения, средства, с помощью которых каждое из них санкционируется; методы и процедуры, с помощью которых придают значение в процессе обретения истины; статус тех, кому поручено говорить то, что считается истиной» [354] .

354

Foucault М. Truth and Power // The Nature of Truth: Classic and Contemporary Perspectives / M. P. Lynch, ed. Cambridge, MA: MIT Press, 2001. Р. 317.

Ясно, что в этом что-то есть. Люди, живущие в режиме истины, отличном от нашего, могли бы признавать, что Солнце

вращается вокруг Луны. Католики давно признали, что Бог создал мужчину и женщину и что вторые были созданы, чтобы служить первым. Британские империалисты вполне могли считать аксиомой, что они интеллектуально превосходят покоренные ими народы. Ни одно из этих утверждений не будет считаться истинным всегда и везде. Для Фуко факты всегда являются продуктом того, что можно сказать о них в определенном режиме истины. Для Деннета это не так: для него существуют утверждения, истинность которых неоспорима, независимо от режима истины, в котором живет человек, — например, три приведенных им ранее. Только сумасшедшие или антисемиты сомневаются в том, что Холокост имел место.

Битва по поводу множественности истин между постмодернистами и их критиками наиболее ярко видна в спорах об эпизоде из книги Джорджа Оруэлла 1984, в котором партийный босс О’Брайен заставляет Уинстона Смита поверить в то, что два плюс два равняется пяти, пытая его током и угрожая крысами. Некоторые считали, что этой сценой Оруэлл наглядно демонстрирует необходимость защищать здравый смысл от тех интеллектуалов, которые утверждают, что никаких объективных истин не существует, а есть только человеческие интересы и потребности. Ричард Рорти в книге Случайность, ирония и солидарность 1989 года — классической работе постмодернистской философии — утверждал, что этот эпизод совершенно о другом. Суть истории Оруэлла не в том, что два плюс два равняется четырем является истиной, а в том, что на самом деле в действительности важна только свобода высказывания: «Заставить Уинстона поверить, что два плюс два равняется пяти, имеет единственный смысл — сломить его волю. Принуждение к отрицанию своих убеждений без всякого на то основания — первый шаг к тому, чтобы сделать личность неспособной иметь самость, поскольку она становится неспособной связно сплетать ткань своих убеждений и желаний. Это делает ее иррациональной в точном смысле слова: она не может представить основания для своих убеждений, которые сочетаются с остальными ее убеждениями. Она становится иррациональной не в том смысле, что утратила контакт с реальностью, а в том, что она не может более рационализировать — оправдывать себя перед собою» [355] .

355

Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М.: Русское феноменологическое общество; Гнозис, 1996. С. 227 (курсив автора).

Именно эта иррациональность и имеет значение в данном эпизоде: если О’Брайен сможет разрушить разум Смита, заставив его поверить, что два плюс два равно пяти, он уничтожит Смита. И такое жестокое уничтожение личности другого человека — это худшее, что можно сделать. Как выразился Рорти в другом месте книги, «либералы — это люди, считающие, что самое худшее — это быть жестоким». В отличие от таких насущных проблем, пристальное философское вглядывание в пупок не имеет особого значения: «Так или иначе, мы все знаем, что философски изощренные дебаты <…> об объективной истин <…> являются совершенно безобидными разговорами» [356] .

356

Там же. С. 233. Рорти пишет: «Я позаимствовал определение „либерала“ у Юдит Шкляр, которая говорит, что либералы — это люди, считающие, что самое худшее — это быть жестоким».

Рорти был постмодернистом, который хотел отрицать ценность истины. Для него истина не только является необязательной; бесконечная погоня за ней ученых и историков является для него безнадежным суррогатом прежнего поклонения богам. Рорти соглашался с Ницше в том, что теперь, когда Бог умер, интеллектуалы пытаются заменить его метафизическими вымыслами, такими как истина. Рорти утверждал, что люди были бы свободнее, если бы отказались от таких суррогатов. В таком ключе постмодернистская философская мысль выглядит как теология освобождения, избавляющая нас от тирании истины, навязанной нам могущественной элитой. Постмодернизм не сообщает истину власти; скорее, он убеждает власть, что истина — не то, чем кажется.

Но подобное постмодернистское отрицание ценности истины возмутило критиков. Британский философ Бернард Уильямс в книге Истина и истинность утверждал, что эти ценности необходимы в любом человеческом обществе и что следует ценить двойное достоинство истины — искренность и точность [357] . В своей лекции в Оксфорде в 2002 году, чтобы подтвердить эту мысль, Уильямс рассматривает сцену пытки из романа Оруэлла: «Почему лучше верить с миссис Харрисон [гипотетической женщиной, которую он придумал для примера], что Африка — это континент, через который проходит экватор, чем с О’Брайеном, что 2 + 2 = 5? Причиной не может быть то, что миссис Харрисон мила с вами, а О’Брайен угрожает вам крысами. Причина в том, что уверенность миссис Харрисон связана с истинным утверждением» [358] . Иными словами, истина — это не только о власти и интересах. Истина

имеет дело с объективными фактами.

357

Williams B. Truth and Truthfulness. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2002.

358

Jeffries S. The Quest for Truth // The Guardian. 30 November 2002.

И конечно же, это имело очень большое значение для Оруэлла. Его представление о том, что значит быть либералом, было совершенно иным, чем у Рорти. «Есть надежда <…> что либеральная привычка ума, который считает истину чем-то вне себя, чем-то, что нужно открыть, а не чем-то, что вы можете придумать по ходу дела, сохранится» [359] . В другом эссе Оруэлл писал о дезориентирующей фашистской пропаганде, которая оставила у него «ощущение, что само понятие объективной истины исчезает из нашего мира». Он добавляет: «Нацистская теория действительно специально отрицает существование такой вещи, как „правда“ <…> Эта перспектива пугает меня гораздо больше, чем бомбы» [360] .

359

Orwell G. As I Please. 1943–1945 / S. Orwell, I. Angus, eds. Jaffrey, NH: Nonpareil Books, 2004. Р. 88.

360

Orwell G. Looking Back on the Spanish War // My Country Right or Left. 1940–1943. Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell. / Orwell S., Angus I., eds. Vol. 2. San Diego, CA: Harcourt Brace Jovanovich, 1968. Р. 258–259.

Оруэлл в 1984 предполагает существование неопровержимых фактов, и, хотя философы могут в теории усомниться в них, это будет роскошью, которую остальные не могут себе позволить на практике [361] . Только сила двоемыслия может привести нас к предположению, что то, что истинно в одной эпистемической области, может быть ложно в другой.

Постмодернистский скептицизм в отношении истины со стороны Рорти, Фуко, Деррида и других, включая таких историков, как Пейдж Дюбуа, которая утверждала, что истина исторически связана с рабовладением у древних греков и поэтому стремление к ней не приносит пользы, должен был сделать нас свободнее, избавить от наших метафизических иллюзий и порабощения политическими режимами, при которых только определенные авторитеты могут говорить, что правда, а что ложь. Но хотя постмодернисты, несомненно, стремились опровергнуть западную метафизику в целом и ее уважение к истине в частности, это совсем не значит, что мы находимся на философской свингерской вечеринке, где факты и ценности могут легко обмениваться друг на друга с пренебрежением к стандартам интеллектуальной порядочности, как ключи от машин гостей. Как утверждал Рорти, не существует таких людей, как культурные релятивисты, которые готовы признавать, что их ценности не лучше, чем у других. С этой точки зрения притча Дэниела Деннета объединяет два явления: культурный релятивизм (который не может существовать) и абсурдную фигуру охваченного чувством вины западного человека (который может существовать и существует), стремящегося не повторить грехи своих отцов, состоящие в навязывании имперских ценностей исторически угнетенным людям в развивающихся странах — даже ценой их еще большего дальнейшего угнетения.

361

Оруэлл Д. «1984» и эссе разных лет. М.: Прогресс, 1989. С. 137.

Постмодернизм одновременно не столь глуп, как предполагается в притче Деннета, и в то же время способен оказаться более эффективным в подрыве устоев, чем допускают Иглтон и другие левые критики. Он сокрушает наши убеждения с той же пугающей силой, с которой гендерная теория Джудит Батлер переворачивает наши представления о сексуальной идентичности. Рорти хорошо сказал об этом:

Все человеческие существа придерживаются того запаса (набора) слов, которые они употребляют для оправдания своих действий, убеждений и своих жизней. Мы выражаем с помощью этих слов похвалу своим друзьям и презрение к своим врагам, свои планы на будущее, свои глубочайшие сомнения и самые возвышенные надежды. <…> Я буду называть эти слова «конечным словарем» личности. <…> Эти слова определяют, как далеко он может идти с языком; по ту сторону слов — лишь беспомощная пассивность или обращение к насилию. [362]

362

Рорти Р. Случайность… С. 103.

В качестве тарана против таких убеждений Рорти предложил нечто типично постмодернистское: иронию. Ироничен для Рорти тот, кто сомневается в существовании одного конечного словаря, так же как сомневается в существовании такой вещи, как абсолютная истина или реальность, независимая от нас. Он определяет его — ироника — так:

«1) он всегда радикально и беспрестанно сомневается в конечном словаре, которым он пользуется в настоящее время, потому что на него уже произвели впечатление другие словари — словари, которые принимались за окончательные людьми или книгами, с которыми он столкнулся;