Вся моя жизнь: стихотворения, воспоминания об отце

Ратгауз Татьяна Даниловна

Женщина на маяке

Старый муж рыбачьи чинит сети. Над короткой трубкой тень дымка. Розовой бывает на рассвете Круглая верхушка маяка. Гонит ветер моря запах пряный И тоскливых чаек голоса. В утреннем серебряном тумане Облака плывут и паруса. Дни уходят, как рыбачьи шхуны, Утопают, тихие, в годах. По ночам холодным и безлунным Громче и страшней шумит вода. В ясный день, развешивая сети С мужем молчаливым и седым, Ждешь, когда закатный час отметит В небе одинокий четкий дым. Встрепенется ветер в черных косах, Полоснет прохладой знойность щек! С гладкого и мокрого утеса Горизонт по новому широк. Меньше птицы, незаметней пены, В небосклон уходит пароход. Пропоют веселые сирены Песню дальних необъятных вод. Вот и эта песня

отзвучала, Угасает в небе бирюза. Может быть, что кто-то за штурвалом Поднимает в этот миг глаза… Может быть: лицо его знакомо, А глаза… глаза светлее звезд… Тянется бледнеющим изломом В облака ползущий дымный хвое И опять, как было: камни, море… Голос мужа и ворчлив, и груб. А закатный ветер странно горек У сухих полураскрытых губ. Ниже неба радужная скатерть, Холоднее полосы песка… Розовой бывает на закате Круглая верхушка маяка.

В ПАРКЕ

На лицах солнечные капли. Топорщит ветер платья складки. Вот дети — розовые цапли — Кричат призывно на площадке. Здесь каждый лист кому-то нужен. Трава расчесана опрятно. Сквозь петли изумрудных кружев Всплывают жгучей сини пятна. По оседающим уступам Жасмин свои рассыпал звезды. Влюбленно мне целует губы Крылатый, восхищенный воздух. От поцелуя захмелею, Забуду явь, про птичье пенье: По желтой пробегу аллее Нарвать дурманящей сирени. И по траве, нежнее плюша, Кружась в бездумной жажде странствий. Плесну горящей песней душу В бездонность синего пространства! Нет, я молчу. Сжимаю руки. Иду с людьми степенно рядом, И старый сторож, полный скуки, Глядит мне вслед унылым взглядом.

«Дни опадают с жарким цветом лип…»

Дни опадают с жарким цветом лип, И все нежнее синие пустыни. Под шелест ржи, под легкий птичий скрип Вдыхаю запах ветра и полыни. В тишайший этот вечер я тиха, И мысли ширятся полей и неба тише, Как будто самого звенящего стиха Сегодня я мелодию услышу. Под пенье телеграфных проводов, — Нежнейшую из самых нежных музык — Я с человеческих срываю слов Земные и томительные узы. И в этот вечер память о тебе Как тающих шагов невнятный шорох. Как эта стая белых лебедей На синих опрокинутых озерах.

Дальние плавания I

Томится в стеклах тишина Предчувствием обманным марта, А небо в четкости окна — Географическая карта. Вот телефонных проводов Легко легли меридианы От розовых материков По голубому океану. Яснее дни, и хорошо, Что мысли в них, как льдины тают. Я тоненьким карандашом Путь невозможный начертаю; Чтоб с самой маленькой земли Следить и жадно и ревниво. Как тонут птицы-корабли В несуществующих заливах. (Прага, 1931 «Меч». 15.IX.1935)

(Дальние плавания II)

От солнца чище и светлей Витрина и звезда над нею. Корабль на матовом стекле Уходит в Новую Гвинею. Здесь душит дымная тоска, Вскрик паровоза в час прощанья. А за стеклом кричит плакат Невероятных стран названья. Штрихом не для меня маршрут На карте пестрой обозначен. А дни прошли, и дни пройдут, И даже я о них не плачу. Напрасно апельсинный сок Разбрызгивают в небе зори, Ведь настоящий мир далек, Как это кукольное море. Но чую, знаю: ветер слаб, Прохладней даль, земля синее, И мой игрушечный корабль Уходит в Новую Гвинею. (Прага, 1931 «Меч». 31.X.1935)

БОЛЕЗНЬ

В многотысячный раз апрелем Голубая бредит земля. Подплывает к зыбкой постели Тишина, как тень корабля. «Тридцать девять». Голос — валторна. В тонкой трубке вздыбилась ртуть. Над домами пустой и черный И почти океанский путь. И встаем мы с шатких постелей. Из больничных палат бежим; Мы сегодня больны апрелем, Мы сегодня здоровы им. Мы

поем, мы поем все громче, Лунный пар сметает следы, И невидимый режет кормчий Облаков полярные льды. Белой палубы доски хрупки И прохладны для жарких ног; Вот, мы видим, спускают шлюпки Андромеда и Козерог. Но с последним безумным креном Прерывают бег корабли. Это фабрик гулких сирены, Задыхаясь, зовут с земли. И небесную глубь взбивая, Паруса, как крылья, сложив, Корабли утопают стаей, На крутой натолкнувшись риф. И мы падаем, мы слабеем, Не удержит топкая жердь, Умирают тоже в апреле, И мы знаем, что это — смерть. (Прага, 7.4.1932 «Последние новости». 12.1.1933)

Последняя поездка

На радиаторе стрела Рвалась, дрожала и блестела. Машина звонко напрягла Свое взволнованное тело. Катилось в матовом стекле Шоссе, стекая под колеса, И ветер с розовых полей В лицо откинутое несся. Сквозь дым сощуренных ресниц Ломилось солнечное пламя, И шли столбы, срываясь вниз Расплавленными проводами. Взлетали птицы. Пел мотор. Шли в небе белые лохмотья. И было просто: столб — в упор, На узком шалом повороте. И взглядом неподвижных глаз Мы видели, сомкнув ресницы, Как с радиатора стрела Вонзилась в небо белой птицей. …………………………… Был где-то мир. Цвели поля. Звенела даль неповторимо. Был вечер и была земля И истекла лиловым дымом.

«Вода густая у мостовых дуг…»

Вода густая у мостовых дуг, Или дурманное томленье газа, Иль дула холодеющего круг У пристально расширенного глаза. Не все ли нам равно, в какую дверь До нас из этой жизни уходили, И на каком углу нас встретит смерть Порывистым гудком автомобиля… Ведь самое простое, может быть, Упасть с раскинутыми врозь руками, Увидеть небо в лужах голубых И лечь щекой на отсыревший камень. Чем долго ждать и плакать, и стареть, От неизбежной убегая встречи, Когда уже давно в календаре День нашей смерти праздником отмечен. (1932 «Скит». II. 1934)

ДЖОКОНДА

Чему ты улыбаешься, Мона Лиза?..

(Популярный в Западной Европе шлягер начала 30-х годов)

Этот мир, пронизанный шагами, Утихает к ночи, чуть дрожа. Дребезжат старинными ключами Галерей картинных сторожа. По ночам Париж, Милан и Дрезден Освещаются одной луной, И везде у голубых подъездов Шепчутся влюбленные весной. И антенн качели у карнизов Ловят из тумана в сотый раз Об улыбке странной Моны Лизы Саксофонов плачущий рассказ. Глубже в подворотнях никнут тени У музейных кружевных дворов, И на распластавшихся ступенях Незаметен темный твой покров. Губ углы, опущенные книзу, Черная вуаль на волосах, Ты выходишь ночью, Мона Лиза, Слушать городские голоса. И идешь ты по аллее длинной, Строгие глаза полузакрыв, Глядя, как на площади старинной Бьют фонтанов белые костры. Ночь плывет по радужным бульварам, И поют веселые гудки, А в кофейнях старых можно даром Пить коктейль тумана и тоски. В тесных барах вскрикивают скрипки, И секунды четко рубит джаз, И никто не ждет твоей улыбки, И никто твоих не видит глаз. Лишь в углу, под крышей полосатой, Тяжело хмелеющий поэт, Неизвестный, грустный и лохматый. Шепчет глухо: «О, тебе привет!..» А с последней рюмкою коктейля Ты уходишь в утреннюю мглу, И заря ковер тебе расстелит На ступенях в задремавший Лувр. И опять пронизан мир шагами, Этот мир, спокойный и теперь… Дребезжат старинными ключами Сторожа и отпирают дверь.

НА КАРЛОВОМ МОСТУ

Под небом утренним тебя не встретить… Жесток и розов солнечный мороз. А на мосту на низком парапете Холодный позолоченый Христос. Чернеют башни. Завтра воскресенье. Бежит игрушкой заводной трамвай. В костеле — ладан, золото и пенье, И кто-то все еще упорно верит в рай. И все по-старому так горек ветер, А под мостом линялая вода. Теперь я поняла — тебя не встретить, Ни завтра, ни сегодня, никогда.