Вся моя жизнь: стихотворения, воспоминания об отце

Ратгауз Татьяна Даниловна

ВЕСЕННЕЕ

По размытым дождями неделям, Через свежесть туманную вброд, Завершается новым апрелем Тяжелеющий солнцеворот. Даже ты, утомленный от стужи, В городском задыхаясь плену, В голубой распластавшейся луже Удивленно заметил весну. И опять велика и бессонна Исступленная гулкость ночей, От больного трамвайного звона, От мятущейся грусти твоей. И опять задрожит у запястья Кровь живым, воскрешенным крылом, Чтоб к почти небывалому счастью Через сон полететь напролом. Но так мало от счастья осталось В зацветающем шуме, и вот: Поцелуй и большая усталость У

распахнутых белых ворот. (1933 «Современные записки». 1934. Т. 55)

«В перекличке часов, иссякающих даром…»

З. Г.

В перекличке часов, иссякающих даром, В беспощадно крутом обороте колес Оползающей ночи несешь ты подарок — Тяжесть нового дня и бессмысленность слез. Изнывает трамвай на тугом повороте, Прибывает у шлюзов густая вода, Ты же прячешь лицо в сквозняке подворотен И одними губами считаешь года. А на дальних путях та же грусть семафоров, Полустанков бессменные ночи без сна, — Как тогда, как всегда, и по-прежнему скоро Отцветает кустом придорожным весна. Ты стоишь за шлагбаумом и машешь рукою Сквозь пронизанный дрожью предутренний час. Поднимается боль, и уже ты не скроешь Паутину морщин у заплаканных глаз. Ожиданье растет, вырастая в огромный Всеобъемлющий шум. И я знаю, ты ждешь, Что в такое же утро (ты знаешь? ты помнишь?) Под весенним дождем, сквозь прохладную дрожь, Ты со мной возвратишься в покинутость комнат И в бессилии навзничь, как я, упадешь. (8.6.1933 «Скит». II. 1934)

ОПЕРАЦИЯ

Бил эфир в виски. Тугое тело Синеватым паром истекло. Молчаливый ангел в маске белой Небо втиснул в тонкое стекло. И звенела сталь на полках шкапа Остриями неотлитых пуль. Падали густые капли на пол И перебивали редкий пульс. И никто не видел и не слышал, Как, взлетев эфирным холодком, Сердце дерзким голубем на крышу Опустилось звонко и легко. И, остановив часы и годы, Перепутав месяцы и дни, Сквозь небес полуденную воду Проступали звездные огни. Шли удары тяжело и редко, Голубиный перебив полет: Это смерть в грудной огромной клетке Пробивалась медленно сквозь лед. А когда тяжелые ресницы Проломили звездную дугу, Жизнь пришла со злым укусом шприца, С горьким жаром искривленных губ. (Прага, 1932 «Скит». I. 1933)

Нелюбимым («От нежности тяжелой не уснуть…»)

От нежности тяжелой не уснуть Всю ночь. Не думать и не ждать рассвета. Пусть молодость еще одну весну Встречает звонким, исступленным цветом. Мы не услышим, мы еще пьяны Разлуки изнуряющим дурманом, И голос искупающей весны Взывает поздно (или слишком рано?). Спокоен сон неполюбивших нас. Мы промолчим. Не назовем их даже. Мы скроем пустоту бесслезных глаз И душ самодовлеющую тяжесть. И будет ночь пустынна, как всегда, На сквозняке больших бессонных комнат, Когда любовь нахлынет — как вода И нас утопит в нежности огромной. («Современные записки». 1934. Т. 56)

«Коснулась дрема моего плеча…»

Коснулась дрема моего плеча, И сразу стало просто и понятно, Зачем из ночи выплыла свеча, Роняя розовые пятна. От звона колоколен за окном Торжественнее будет сердце биться, Когда слова низринутся дождем На распростертую страницу. От губ сухих и от тяжелых рук Ты — далеко, и мне тебя не надо, Ты — как в тумане уходящий звук, Как предзакатная прохлада. И мой уход торжественен и прост, — Уже легки, по новому, колени. — Я знаю, ты принес мне ворох звезд В тепличной свежести сирени. (Прага, 1935 «Скит». III. 1935)

БЕГСТВО

В

стекле морозном вечер и поля И телеграфа пелена тугая, И звонкая текучая земля Крутыми верстами по шпалам убегает. Как от бессонной ночи голова Легка, а вкус тяжел и горек!.. На полустанках — гулкие слова. На станциях — обыденное горе. Цыганскую дешевую тоску Не заглушить стихом простым и строгим. Гитарный лад, малиновый лоскут И тень моя на взвихренной дороге. Не проскользнут по мерзлому окну Вокзальных бликов мутные зарницы. Не убежишь! Я рук не разомкну… Я только молча опущу ресницы, Чтобы не вздрогнуть и не закричать От счастья и от ужаса — как дети, — Когда коснешься моего плеча Ты, возвратившись завтра, на рассвете. (1935)

Больному отцу на чужбине

Ночь и день сменяются украдкой, Ночь и день, как капли на стекле. Не уйдешь от скучного порядка, Не уйдешь от скуки на земле. Утомленным, воспаленным взглядом Звезд растущих ты не разглядишь; Голоса и четкий шепот рядом Точат изнывающую тишь. И усталость мутная, большая Заслоняет время впереди. Только сны яснее вырастают, Как взволнованная боль в груди. Так нисходит радость человечья — Даже словом ты ее не тронь — На твои опущенные плечи, На твою бессильную ладонь.

1935–1949

ИСЦЕЛЕНИЕ

Мы забываем о грусти. Наши мысли легки У лиловатого устья Многоводной реки. Дальше закинем лёсы С мягких песчаных круч. В небе пройдут колеса Круглых и четких туч. Вести летят из залива В шелесте птичьих стай. Мы охраняем ревниво Берега светлый край. Где-то были печали, Слезы ели глаза. Где-то мы умирали Тысячу лет назад. Тысяча километров В легкий легла пролет. Чтоб приморского ветра Свежий встретить приход. Канули старые страны, Брошена жизнь на слом. Мы исцеляем раны Новым живым теплом. («Меч». 5–7.1.1937)

В Риге («Я — случайная гостья в веселой студеной стране…»)

Я — случайная гостья в веселой студеной стране. Осыпаются ровные дни голубым снегопадом. Рассыпается ночь в переливчивом звоне саней. Поцелуй на морозе, и сторожа крик за оградой. Цепенеют и кружатся мысли в веселом снегу. Это было когда-то. И так же белеют равнины. Церкви купол из ваты и дрожь застывающих губ. Мягкий скрип половиц и трескучая печка в гостиной. Это — то же, что детские звонкие сны до утра, Окон белый узор. Перекличка пронзительных галок. Если это и сон, — все равно: это было вчера. Счастье, здравствуй! — Я здесь, и тебя я узнала… (Рига, декабрь 1937 «Русские записки». 1938. № 11)

Актриса

Огромный занавес упал, И было просто воскресенье От темноты зловещих зал. От неизбежного смятенья. Тебе твой облик возвращен Твоим опять знакомым смехом, И только душен гулкий звон И плеск привычного успеха. От взглядов, обжигавших зря, Еще колени тяжелеют, И ты кулис проходишь ряд В дыханьи полотна и клея. И вот опять спокоен мир, Мир, от которого бежала, С нетерпеливыми людьми, С землей и небом — без начала. И неожиданно поймешь Для всех незримо и невнятно, Когда в последний раз сотрешь С лица запудренные пятна, Что ночь прошла и ты — одна, Спокойный ход часов нарушен. Опустошенная до дна, Ты тщетно расплескала душу. (Прага, июль 1935)