Вы (влюбитесь) пожалеете, господин Хантли!
Шрифт:
Ладно, если быстро справлюсь, то я смогу сходить и посмотреть одним глазком на Рейвенхилльскую ярмарку. Хантли наверняка останется в архиве до закрытия, и это удобный момент, чтобы начать привыкать к жизни, в которой никто не даёт советы, не развеивает сомнения, не отвечает на вопросы и не помогает определиться с тем, какое решение принять. И когда я только успела к этому привыкнуть?
Мы медленно шли и молча пили кофе. Не знаю, как Эрнету, а мне разговаривать не хотелось. В голове кружились мысли, что, возможно, это последний раз, и совместного кофе больше не будет.
Я даже почти пожалела о принятом решении и попыталась переключиться на воспоминания о ярмарках Фаренли, о редких выступлениях артистов в Киштеане, где я бывала с другими ученицами Микелы Глишской. О том, что я так никуда и не сходила в Рейвенхилле, если не считать вчерашнего посещения ресторана с Хантли… Надо прекратить об этом думать!
Получалось, что с самого приезда я только работала и совершенно не давала себе отдыхать, хотя формально у меня были выходные. Вот только я постоянно занимала их делами, которые создавали иллюзию передышки, но не приносили желаемого отдыха.
— Пойдёмте, Амелия, нам сюда.
Я заморгала, возвращаясь из своих размышлений, и вдруг поняла, что мы пришли вовсе не к архиву, а к канатной дороге, которая тянулась к вершине прибрежного холма. Хантли что, прочитал мои мысли?
— Но мы же… — попробовала возразить я.
— Вам не помешает отдохнуть, — не дал договорить Эрнет и подал руку, помогая зайти в кабинку. А я почему-то послушалась, хотя разумом понимала, что лучше не соглашаться.
— А как же ваши дела?
«А как же мои?» — спросила сама себя и не нашла ответа. Впрочем, секрет нелюбви к гадалкам мог потерпеть ещё один день. Ведь так?
— Им придётся подождать. Обнаружилось другое — более срочное. К тому же нам нужно поговорить.
Он улыбнулся так открыто, что у меня перехватило дыхание. Хотя нет! Это случилось потому, что под ногами вздрогнул пол, и мы двинулись вверх. Я тут же отвернулась к окну, чтобы не выдать себя.
Кабина медленно ползла, открывая всё больше и больше моему взору. Разноцветные крыши, шпили, устремляющиеся в небо, скверы и парки, разбавляющие зелёными пятнами городскую застройку. Я легко нашла Книжную улицу — она пересекала город и словно была нарисована по линейке. Где-то там находился мой дом, Никина кофейня, лечебница Эллы, но с такой высоты их было не рассмотреть. Зато среди других построек выделялся принадлежащий Лерайлии и Девенику завод. Проходя мимо него, я даже и не подозревала, какой он на самом деле огромный.
Ещё дальше изящным росчерком на фоне неба смотрелся храм Ины, где нас с Саюши весьма неласково приняли. Интересно, исполнилось ли моё спонтанное предсказание, или кара ещё не настигла того злобного монаха.
Я прилипла к стеклу, пытаясь рассмотреть как можно больше знакомых мест и понять, как далеко от салона находятся примеченные красивые здания и большие парки, чтобы обязательно сходить туда в другой день. Ветер, проникающий в приоткрытое окно, трепал мои волосы, а внутри росли восторг и детская радость.
Мы поднимались всё выше, город внизу становился всё больше похож на карту с движущимися
Вид впереди заслонял холм, но я всё чаще смотрела именно туда. Хотелось поскорее добраться до площадки, выйти и оценить открывающийся простор.
Я повернулась к Эрнету, чтобы поделиться своим восторгом, и увидела, что он быстро что-то чёркает в блокноте. В душе тут же зашевелилось любопытство, и подняли голову подозрения.
— Что вы делаете?
Я вытянула шею, заглядывая через край листа, но этого не понадобилось — Хантли отдал записную книжку, на страницах которой оказался мой портрет. Нарисованная я смотрела куда-то с таким восхищением, будто там находился как минимум Ошур, возможно даже в компании с пресветлой Лейной.
На этом наброске я казалась невероятно воздушной, красивой и мечтательной, какой никогда не видела себя в зеркале. Неужели я действительно такая? У девушки на портрете были изящные руки с тонкими пальцами, которые придерживали разметавшиеся пряди, н те всё равно выскальзывали, создавая очаровательную небрежность. И всё это передавалось скупыми точными штрихами самопишущего пера. Удивительно!
Как к подобному относиться, я не понимала — все прочие чувства заменило собой смущение и трепетная радость, как будто рисунок оказался более личным, чем даже многочисленные предложения, и подарил надежду, которой я пыталась сопротивляться. Почему-то этот, по сути, пустяк, тронул меня куда больше, чем всё, что было до этого. А ещё он как будто сделал беззащитнее нас обоих — и меня, и Хантли. Но мне почему-то очень хотелось обратно в свою скорлупу.
Что вообще делают в таких случаях? Благодарят? Отмечают удачные моменты? Молча возвращают? Отводят глаза? Я же решила отшутиться.
— Вы мне польстили, — рассмеялась я. И ветер, усилившийся на высоте, тут же унёс мои слова.
— Не имею подобной привычки. Я нарисовал вас такой, как вижу.
Выражение лица у Хантли было очень странным, поэтому я только смущённо улыбнулась и перевела тему, отодвинув надежды и вернув дистанцию.
— Где вы научились так рисовать? Это же настоящий талант.
— Специально нигде не учился, но ходил на занятия с Норой. Вот она действительно была талантлива.
Я не сразу сообразила, что он говорит про сестру, а когда поняла, то стала слушать вдвойне внимательно.
— У меня был очень средний уровень, который я развил до достаточного хорошего, упорными занятиями. Зато у Элеоноры всё получалось, словно она родилась с кистью в руках. Чувство цвета, пропорции, композиции… Она почти не допускала ошибок и всегда привносила что-то новое в свои рисунки. Необычное. Волшебное. То, что только она видела в привычном. То, чего никогда не замечал я. Мои работы мастер всегда называл вторичными, её — новаторскими.