Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Соколов Никита

Бакунин же уговорил Огарева посвятить Нечаеву стихотворение «Студент», где повествовалось о молодом борце за свободу народа, ко­торый «жизнь окончил в этом мире в снежных каторгах Сибири».

Экипировавшись таким образом, Нечаев отправляется в Россию, где приступает к вербовке членов «Народной расправы» при помощи шантажа и провокаций. Организация строилась по принципу, заим­ствованному из опыта французских «бешеных» (тайного общества, соз­данного в 1796 г. Гракхом Бабефом для организации восстания), — «пятерками». Только один из членов такой пятерки — «организатор» входил в вышестоящую, увенчивал эту иерархию таинственный и все­сильный Комитет. За несколько месяцев Нечаеву удалось привлечь под свои знамена около семидесяти человек. Однако вскоре его мистифика­торские приемы вызвали протест студента

Петровской земледельческой академии Ивана Иванова. Он отказался выполнить очередное распоря­жение Нечаева, настаивавшего, будто это воля Комитета. «Комитет всегда решает точь-в-точь, как вы желаете», — отрезал Иванов Нечае­ву и объявил о выходе из организации.

Иванов был не только членом центрального московского кружка, но и пользовался в студенческой среде большим влиянием. Авторитет Нечаева оказался под угрозой, которую он и поспешил ликвидиро­вать, одновременно «сцементировав кровью» организацию.

21 ноября 1869 г. в гроте Петровского парка на тихой, почти дач­ной окраине Москвы четверо членов «Народной расправы» убили Иванова. В числе убийц был и почтенный отец семейства сорокалет­ний литератор Иван Прыжов, автор знаменитой «Истории кабаков в России». Убивали, не умеючи, долго и мучительно, били камнями и кулаками, пытались душить руками, и только когда Иванов перестал подавать признаки жизни, Нечаев вспомнил о лежащем у него в кар­мане револьвере и для верности выстрелил трупу в голову. Тело сбро­сили в пруд, где его на другой день обнаружила полиция, которая в те­чение нескольких недель выявила и арестовала всех членов организа­ции, но сам Нечаев успел бежать за границу.

Дело об убийстве Иванова слушалось летом 1871 г. — это был один из первых судебных процессов, проводившихся гласно, в соотве­тствии с новыми судебными уставами. Подробности «нечаевщины» попали в газетные отчеты и произвели на публику ошеломляющее действие. Ф.М. Достоевский в романе «Бесы», написанном под впе­чатлением этих отчетов, обобщил явление «нечаевщины» до общена­ционального бедствия — «бесовщины». Ему возражал Н.К. Михайло­вский, популярный критик демократического лагеря, утверждавший, что нечаевская «история» — «печальное, ошибочное и преступное иск­лючение». Этот взгляд всячески пропагандировали в советские време­на. Революционеры должны были представать в истории людьми «с чистыми руками и горячим сердцем».

Между тем методы Нечаева вызвали отвращение отнюдь не у всех современников. Вера Фигнер, учившаяся в 1872 г. в Швейцарии, в момент поимки Нечаева и выдачи его швейцарскими властями России как уголовного преступника даже удивлялась, что «общественное мне­ние Швейцарии было настроено неблагоприятно для Нечаева» и «аги­тация, поднятая кружком цюрихских эмигрантов... в пользу Нечаева, успеха не имела». Только небольшая группа студентов, в том числе сер­бов, предприняла неудачную попытку «отбить» Нечаева на железнодо­рожном вокзале при отправке его в Россию.

Для многих современников только нечаевский образ действий и означал собственно революционную борьбу. В.К. Дебогорий-Мокриевич, один из видных народовольцев, вспоминал о впечатлении, про­изведенном на него судебным процессом нечаевцев в 1871 г., когда сам он был студентом Киевского университета: «показания обвиняе­мого Успенского, оправдывавшего свое участив в убийстве студента Иванова тем соображением, что для спасения жизни двадцати чело­век всегда дозволительно убить одного, казались нам чрезвычайно логичными и доказательными. Рассуждая на эту тему, мы додумались до признания принципа "цель оправдывает средства". Так мало-помалу мы приблизились к революционному мировоззрению...»

Так что по справедливому замечанию одного из лучших знатоков этой эпохи историка Б.П. Козьмина «нечаевское дело... предвосхища­ет в некоторых отношениях ту постановку революционного дела, ка­кую оно получило в следующее десятилетие». Однако эта «постановка революционного дела» утвердилась не вдруг. Спор между сторонника­ми бескровного социального переворота, совершаемого просвещен­ным народом, и апологетами революции, приводящей к власти груп­пу заговорщиков, которая уже при помощи государственного насилия над большинством меняет социальный строй, не был завершен. Слож­ность заключалась в том, что народ представлял для обеих партий ве­личину совершенно неизвестную,

наподобие «икса» в алгебраическом уравнении. Выбор той или иной модели революции во многом зависел от решения этого уравнения.

«Демократо-туристические странствования»

Естественным представлялся путь, намеченный Николаем Огаревым в письме к друзьям еще в 1836 г.: «Снимите ваш фрак, наденьте серый кафтан, вмешайтесь в толпу, страдайте с нею, пробудите в ней сочув­ствие, возвысьте ее; ее возвышение будет глас, трубный!..»

Подобные призывы идеологов, носителей высокой культуры, ис­торически связанной в России с дворянским сословием, вызвали весь­ма своеобразную реакцию в той среде, которая оказалась к ним наи­более восприимчивой — среде разночинной молодежи, сделавшейся главной опорой и главным поставщиком радикально-оппозиционных сил в 1860—1880-е гг. По самому своему происхождению этот слой людей, вышедших из податных сословий и не получивших дворянс­ких прав, оказывался в культурном отношении маргинальным. Отстраняясь и часто презирая обычаи и культурный обиход социаль­ной группы, которую они покинули (как правило, это были бывшие мещане и поповичи), и поверхностно освоив высокую культуру, эти люди по недостатку образования не могли глубоко вникать в тонкости теоретических рассуждений учителей социализма.

Господствующее умонастроение этой среды в начале 1860-х гг. противники называли «нигилизмом» (слово это вошло в широкий обиход после выхода в 1862 г. романа И.С. Тургенева «Отцы и де­ти», где разночинец был представлен фигурой Базарова). Нигилисты стремились не принимать безусловно на веру традиционные ценнос­ти и обычаи, поверяя их ценность наукой. Однако сама наука стано­вилась в силу культурных особенностей этой среды объектом веры. Научные гипотезы, вроде дарвиновской теории происхождения чело­века от приматов или теории немецкого естествоиспытателя Бюхнера о тождестве сознания и химических процессов в человеческом ор­ганизме, без подобающей критической оценки становились объектом веры.

Одновременно со стремлением к строгому знанию у разночинцев была сильна «потребность в религиозном построении». «С разных сто­рон, — вспоминал видный участник движения О.В. Аптекман, — мне приходилось слышать такого рода суждения: мир утопает во зле и неправде; чтобы спасти его, недостаточна наука, бессильна филосо­фия; только религия — религия сердца может дать человечеству счастье». Смертельно больной Нечаев просил позвать к нему священ­ника для беседы и причастия — ему как извергу в этом отказали (кста­ти, умер он в 1882 г. 21 ноября, в годовщину убийства Иванова). Перед казнью, стоя на эшафоте, руководитель «Народной воли» Анд­рей Желябов поцеловал крест. Советские биографы террориста, утве­рждая, что «этот поцелуй предназначался для толпы, иначе эти тем­ные суеверные люди сочтут революционеров выродками», кажется, сильно упрощали действительность. Многие из народников видели су­щество христианского учения в том, чтобы «отдать всего себя на слу­жение другим», а «на этой почве уже нетрудно было усвоить и учение шестидесятых годов о долге перед народом, о необходимости запла­тить ему за все блага, полученные от рождения».

Воображаемый народ, носитель и хранитель общинного идеала, наделялся всеми мыслимыми достоинствами. Считалось, что «народ сам укажет интеллигенту, желающему слиться с ним, что он должен делать и куда направить свои силы».

При таком настроении «хождение в народ» выходило за рамки простой общественной кампании, становилось таинством приобщения к предмету обожания. Крестьянство для народников этого начального этапа было не просто силой в политической борьбе, оно было объектом веры и поклонения. В.К. Дебогорий-Мокриевич сравнивал его с «та­инством евхаристии». Степняк-Кравчинский, деятельный участник движения, отмечал в своих воспоминаниях, что «тип пропагандиста семидесятых годов принадлежал к тем, которые выдвигаются скорей религиозными, чем революционными движениями». И соответственно движение интеллигенции в народ было «скорее каким-то крестовым' походом, отличаясь вполне заразительным и всепоглощающим харак­тером религиозных движений. Люди стремились не только к достиже­нию определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетво­рению глубокой потребности личного нравственного очищения».