Выбор
Шрифт:
Жизнь положу, а своих отстою, а когда будет богиня милостива, еще и их счастью порадуюсь. Больше мне и не надобно ничего. Самое главное мне уже подарили сегодня — улыбку любимого человека!
— Устя, а там… а так… а тогда…
Аксинья трещала, что сотня сорок, Устя хоть и старалась терпеть, пока могла, а все одно, не выдержала.
— Помолчи!
— Вот ты как?! Я для тебя стараюсь, а ты…
— Что ты стараешься? Сплетни теремные пересказываешь?
— А хоть бы и так! Вот женится
Устя только головой покачала.
Аксинья… ведь и она такая же была, дурочка маленькая. Думала, что ежели говорят «красное», оно так красным и будет, а не зеленым в черную крапинку, не вовсе полосатым или в клеточку.
Наверняка Аксинье много чего рассказали, да вот правды там — три слова из двухсот, как бы не меньше. Понимают, ежели она все Устинье передаст, а она точно передаст, Устинью пока и в заблуждение ввести легко, не видела она ничего, не знает сама расклады придворные. А кто и подставить попробует, кто подольститься захочет… В черной своей жизни Устя о том и не задумывалась, слишком уж тихая она была, домашняя, спокойная.
Это уж потом жизнь научила, носом натыкала, потом наелась она от щедрот людских полной мерой. И читала она многое в монастыре, и рассказывали ей всякое… пожалуй, самое благо для нее Федор сотворил, когда в монастырь отправил.
— С чего ты взяла, что на мне он женится? Видела, какие красавицы тут? Та же боярышня Утятьева?
— Ну… красавицы. А ты все равно ему больше нравишься. Царевичу…
— Один раз подумал, еще сорок раз передумает.
— Может, и так. Только сомнительно мне это… как он на тебя смотрит, на меня бы хоть раз посмотрели.
И столько горечи в словах Аксиньи прозвучало…
Михайла?
Развернулась Устя, сестру обняла, к себе прижала.
— Не надо, Асенька, не горюй. Будет у тебя счастье, обязательно будет.
— Тебя любят. А меня…
Не такая уж она и дура, понимала разницу, видела. Устя сестру еще по голове погладила.
— Асенька, милая… не в тебе дело, в мужчине твоем, не может он любить, не дано ему такое от природы. Хоть ты какой золотой да яхонтовой будь, себя он более всего на свете любит!
— Неправда! Не таков Михайла!
Устя только промолчала.
Аксинья из ее рук вывернулась, косой тряхнула.
— Давай я тебе жемчуга вплету, да и пойдем!
Устя на нити жемчуга поглядела. Вспомнила, как голова у нее во времена оны разламывалась, как впивались они нещадно, назад тянули… вроде и невелик вес, а поди, поноси его с утра до поздней ночи? А свекровушка ругалась еще, мол, не смей ходить ровно чернавка какая, без пуда золота на всех местах, не смей мужа позорить!
— Оставь. Так пойду.
— Ровно нищенка какая!
— Помолчи, Аксинья, и не только со мной, а вообще язык придержи. Кивай да улыбайся, кто бы чего не высказал. Поняла?
Аксинья нос сморщила, фыркнула, показывая, что лучше других разберется, да и кивнула.
—
— Вот и ладно. Пойдем…
Да только уйти и не успели боярышни, в дверь постучали.
Не утерпел Федор, да и кто б стерпел, на его-то месте. Устя стука в дверь не ожидала, но открыла. Засов отодвинула — стоит, смотрит, ровно на сокровище какое.
— Добрый день, царевич.
— Устя… Наконец-то!
Устя от рук, которые ей на плечи целили, отодвинулась.
— Ты, царевич, себя в руках держи. Я тебе не невеста даже, дочь боярская, на смотрины приглашенная, нас тут много таких!
— Будешь скоро и невестой моей, и женушкой любимой, — Федор только свое услышал.
— Как буду женой, так и разговор другой будет. А пока не обессудь, не могу я так.
Федор хоть и злился, но правоту Устиньи понимал. Может, и поддерживал, плоха та девка, которую к чему угодно двумя словами склонишь, которая за честь девичью не постоит!
— Хорошо же. Лекарь доложился уж. Теперь все на вас смотреть будут: братец мой, матушка, ну и сам я, конечно, только на тебя смотреть и буду. Я-то выбрал уже, матушка выбору моему противиться не станет, она мне счастья хочет, а Боря, что бы ни сказал — не слушай. Ты не бойся брата, Устенька, не страшный он.
— А потом? — Устя спокойно говорила, а внутри дрогнуло все, в крике истошном зашлось.
Не пойдет она на такое второй раз! Овдовеет до свадьбы!
ДОВОЛЬНО!!!
— А потом честным пирком, да за свадебку. Поживешь дней десять в палатах, как раз приготовить все успеют.
Устя кивнула. Потом кое-как с собой справилась, заговорить смогла, дрожь не выдала, бешенство свое усмирила.
— Хорошо, царевич. Как скажешь, так и будет.
Федор на боярышню посмотрел.
Стоит, глаза сверкают, щеки раскраснелись, губы кусает… он и не понял, что не от счастья то, а от гнева неистового, что мечтает она сейчас сердце его сжечь, а лучше — вырвать живое и каблуком растоптать, за все сделанное. Покамест не сделанное, так ведь маленькая гадюка в большую вырастет, яда не растеряет!
Но Федор-то подумал, что на Бориса Устинья гневается, а его — любит, разве ж его кто может не любить?
— Помни о том, Устиньюшка. Хорошо помни.
Развернулся, да и вышел. Аксинья, которая все время на лавке просидела в углу, тише мыши, ахнула только.
— Устя… как он тебя любит-то!
И что могла ей Устинья на то ответить? Может, в другое время и не стала бы, а сейчас…
— Молчи, дура!
Обиделась Аксинья, да и дверью хлопнула.
Позавтракав, все семеро боярышень в одной горнице собирались. Задумано было так, что они свое искусство в рукоделии показывали, а заодно разговаривали, старались себя получше выставить, соперницу похуже показать. Устя это еще из той, черной жизни своей помнила.