Выбор
Шрифт:
А еще — ровно Устинья и не смотрит, что ее руки делают. Так только от великого мастерства можно. Сидит, голову склонила, на боярышню Утятьеву поглядывает, а та вся красная, ровно свекла.
— Не много ли ты на себя берешь, Устинья?
— Ты со мной поругаться хочешь, Анфиса Дмитриевна?
— Я… да ты…
— И я, и ты. И Федор, в этом все дело, так ведь? Ты не переживай, боярышня, когда он тебя выберет, я между вами не встану.
— А когда он тебя выберет?
— Можешь между нами вставать, сколько душеньке твоей угодно.
— Гадина!
Анфиса вышивку бросила, из горницы выскочила.
Устя мурлыкала себе под нос, коклюшки в ручках маленьких так и летали.
Сплести, перевить, еще раз перевить и наново сплести, в сторону узор повести. А вот тут гуще сделать надобно…
Устя и не заметила, как себе под нос приговаривать тихонько стала…
— Кружатся метели, белые метели, птицы полетели, сказки полетели, и стучат коклюшки, и поют девицы, кружево плетется волей мастерицы… кружево плетется, в руки не дается, зимней сказкой скажется, вьюгою завьется, кружево дорогою, кружево подмогою, ты меня не трогаешь, я тебя не трогаю…
Устя и не смотрела, как ловко сплелось все под руками ее. Пальцы коклюшки перебирали, глазом моргнуть не успела, как время обеда настало.
Кормили всех боярышень вместе, там и Анфиса Утятьева вернулась. И понятно, почему. Когда ты так себя с первого дня проявишь… какое к тебе отношение будет?
Покормили девушек, потом по одной вызывать стали, с боярышни Утятьевой начали, Орлова, Семенова, потом и Устю позвали.
Куда?
А к царице Любаве.
Царица на кровати лежала. Кровать роскошная, балдахин парчовый. А сама царица…
Устя поклонилась, как положено, а сама глядела внимательно. И понимала — неладное что-то.
ТАК плохо свекровушка и после смерти своей не выглядела! Всю жизнь Любава моложавой была, стройной, пышнотелой, морщины едва заметны на лице, густые каштановые волосы с едва заметными ниточками седины, а сейчас…
Свекровка ровно высохла вся. Лежит, глаза запали, щеки ввалились, на лице морщины обозначились, и любому, на нее поглядевшему, становится ясно, что дрянь она редкостная.
Говорят, в молодости мы все хороши, а в старости — как заслужим. Вот, раньше Любава молодо выглядела, никто и не замечал, насколько она злобная. А сейчас хоть ты бабу-ягу с нее пиши.
Видно, что злая она. Что страшная. Устинье видно.
— Государыня Любава.
— Проходи, боярышня. Поговорить с тобой хочу.
Устя прошла, по жесту государыни на стульчик резной присела, ждала молча. Любава тоже ждала, и была та тишина нехорошей, давящей. Первой царица заговорила, не дождавшись от Устиньи ни взгляда, ни слова. Сидит боярышня, в окно смотрит, о своем думает, и глаза у нее равнодушные, и лицо спокойное, воробьи на ветке ее куда как более Любавы волнуют.
— Мы с тобой раз уж встречались, боярышня, поговорили, друг друга поняли, да время поменялось. Сейчас заново спросить тебя хочу — люб
— Я мужа любить буду, государыня.
— Значит, не люб тебе Федор.
— Не знаю я его. Мыслей не знаю, души не ведаю. Как можно того полюбить, с кем и словом не перемолвился?
— А Федя говорил, что на гуляниях виделись вы.
— Виделись, государыня, но для любви этого мало.
— Ишь ты… в мое время иначе было. Приказали замуж выйти — и пошли.
— И мужа полюбила, верно, государыня?
Устя улыбнулась чуточку насмешливо.
— Полюбила, — проворчала Любава, понимая, что обыграла ее Устинья. — ладно же. А готова ты сыну моему повиноваться?
— Испокон веков, государыня, муж в семье всему голова.
— А жена шея.
— Как скажешь, государыня.
Устя на Любаву смотрела, пыталась понять, что с той произошло. Вот не получалось у нее разобраться. Добряну бы сюда, или бабушку, а она хоть и видит, а понять не может, да и видит-то не все. У человека вокруг тела словно ореол сияет, когда посмотреть особым взглядом. У кого светлее, у кого темнее, так видится, когда человек на другого смотрит против солнышка, оно и видно.
У царицы вдовой оно тоже есть.
Только… ощущение такое, что этот ореол собаки драли. Клыками, когтями рвали, свисает он клочьями, от того царице и тяжко.
Сшить его? Вместе склеить? Можно и такое, да только Устинье до нее даже дотрагиваться не хочется. Еще с черной жизни противно.
Может, это и есть оно?
Явись Любава в рощу к Добряне, волхва ей помогла бы, нравится, не нравится, долг ее таков. А Устинья и не помогать может.
Ни к чему ей, пусть останется, как останется, уговорит царица кого — хорошо, а не уговорит, так и пусть ее, чай, сама Любава о других не думала.
— Сказала бы я тебе, — царица закряхтела недовольная. — Не пара ты Феденьке, понимаешь?
— Как скажешь, государыня.
— Попомни мои слова, счастливыми вам не быть. Даже когда женится мой сын на тебе, не будет вам ни счастья, ни благословения!
Устя только плечами пожала. Могла бы, так фыркнула б презрительно, вот нашла, чем пугать, после брака с сыном твоим — благословением? Да там весь брак проклятьем вышел, врагов так не мучают, сразу убивают!
— Как скажешь, государыня, так и будет.
— Уйди…
Устя поднялась, да и вышла. Лицо печальное держала, до самой комнаты своей не улыбнулась.
— Устя, как прошло все?
— Плохо, Асенька. Не по душе я царице Любаве.
— Ой…
— Асенька, ты сходи, попроси для нас чего сладенького, хоть яблок — тоску заесть.
— Сейчас, Устя.
И только когда дверь закрылась за Аксиньей, смогла Устя упасть на лавку и тихо, злорадно рассмеяться.
Было ли такое в черной жизни?
Было!
Только и государыня Любава в силе была, хорошо себя чувствовала, и сама Устинья глаз поднять не смела, и разговор другим оказался.