Выбор
Шрифт:
— Прости, Боря, не привыкну я никак.
— А ты привыкай, привыкай. Люб тебе Федор, не люб, все одно я тебе жизнью обязан. Считай, ты мне уже родная, уже своя, ровно сестрица младшая, любимая.
Не того Устинье хотелось, не о том мечталось, да она и малым удовольствуется! В той, черной жизни, только и думалось — был бы жив! Здоров! Счастлив!!!
Пусть не с ней, а был бы! Улыбался, Россой правил, ребеночка своего на руки поднял — что еще надобно?! Любви его?
Не братской, а иной?
Заелась ты,
Вспомни, как сердце твое черным огнем вспыхнуло, да и в пепел рассыпалось! То-то же… помни — и каждому мигу рядом с любимым радуйся!
— Не говори о таком, Боря. Даже и слушать не хочу, ничем ты мне не обязан.
— О том мне лучше знать. Сегодня переодеваться будешь?
Устя в ответ улыбнулась.
— Не буду, государь, заранее я переоделась.
И правда, сарафан на ней простой, серый, рубаха домотканная. А все одно, даже в простой одежде она куда милее разряженных боярышень. Вот бывает такое — тепло рядом с человеком, хорошо, уютно… так и Борису было.
С Маринушкой — огонь и искры.
С Устей — ровно на волнах качаешься, ласковых, спокойных, уютных… совсем все разное.
— Пойдем тогда, Устёна?
— Пойдем, Боря. Не знаю, удастся ли мне чего почуять, но попробую.
— Попробуй, Устя. Надобно. Не хочу я жить и удара в спину ждать, не хочу абы кому довериться.
Устя кивнула и пальцы свои в протянутую ладонь вложила.
А руки у Бориса горячие. А у нее холодные… и постепенно в его ладони отогреваются тонкие пальцы, теплеют. И Устя успокаивается.
Сходят они, да посмотрят. Все хорошо будет у них, а ежели и придется ей кого другого положить — поделом!
Она и не испугалась, когда дверь потайная за ней закрылась. И у Бориса с собой свеча, и для нее он свечку принес, толстенькую такую, восковую, в удобном подсвечнике.
— Ровно стоишь, Устя?
— Да, Боря.
— Вот, возьми свечку, так тебе удобнее будет.
Устя послушно свечку взяла, поправила… потом глаза прикрыла, к ощущениям своим прислушалась. Странно, но тут, в потайном ходе все острее ощущалось.
Или это оттого, что Боря рядом?
Устя уже заметила, рядом с любимым и огонь ее меньше жжет, и дышать легче, и силой она с ним куда как проще делилась, чем с другими людьми. И искать нехорошее, недоброе, рядом с ним тоже проще было.
И — найти.
— Устя, тебе надобно на человека вблизи посмотреть, или потрогать его? Или что?
Устя задумалась.
— Как повезет, государь. Приглядываться-то я к человеку должна… но могу сказать, что оттуда вот и так нехорошим тянет.
— Оттуда? — Борис направо показал.
Маленькая ладонь поднялась, Борису на плечо легла.
— Кажется мне, что есть там кто-то живой. И чем-то неприятным
— Не опасно то?
Устя прислушивалась, то ли к себе, то ли к миру.
— Нет… не сейчас, не для нас.
— Ну так пойдем, посмотрим… — любопытно Борису стало, что там за недоброе такое в палатах царских?
— Позволь, государь, я первая пойду, я опасность быстрее почую.
Понимал Борис, что Устинья не просто так себе дочь боярская, что волхвица она, а все ж вперед девушку пропустить побоялся. Не за себя, за нее страшно было почему-то.
— Ты ходов не знаешь, заблудиться не заблудимся, а выйти куда не надо можем. Давай-ка, возьми меня за руку, так и пойдем вместе.
Устя подумала пару минут, кивнула.
Направление она чувствует. А государь ходы знает, где что расположено, куда свернуть надобно… а то и ловушки какие.
Ладонь девичья поднялась, в мужскую легла доверчиво, и что-то такое в этом было… Борис аж задохнулся. Никогда! Чего у них с Маринушкой только не было, да и с первой женой, а вот так… чтобы за руки — никогда не ходили они. И ладонь лежит, узенькая, без колец, доверяется ему.
Куда скажешь — туда и пойдем.
Ход направо пошел, потом налево повернуть понадобилось, от источника черноты удалиться, потом снова вернулись, Устя б одна точно не дошла, заплутала на полдороге.
— Как тут сложно все…
— Еще государь Сокол первые ходы рыть начал. А потом только дополнялись и углублялись они.
— И мастеров в них хоронили?
— Когда как, Устинья Алексеевна, когда как.
Устя поежилась.
Да уж, всякое бывало. Наверняка бывало… страшно и подумать, сколько ж лет этим ходам, что повидали они? Даже и предполагать не хочется.
Где-то корни по лицу проведут, ровно лапы осклизлые, жуткие, где-то потолок нависнет, вода капнет… давит земля-матушка, давит! Не нравится здесь Устинье, ох как не нравится! А выбора нет, идти надобно.
Борис остановился, задумался.
— Знаю я этот ход, и куда он выведет, тоже знаю. Нам не туда надобно, увидят нас — не обрадуются.
— Оттуда нехорошим тянет, и люди там.
— А мы сначала пойдем, да посмотрим, — Борис отмахнулся. — Тут комната потайная есть, мой прадед ее еще устроил.
— Для чего, государь?
— Накатывало на него иногда, Устинья Алексеевна. Плохо ему было, голова кружилась, есть не мог ничего, только тут и успокаивался. Тут и мог слабость никому не показать, и кричать, и корчиться, и от боли выть… тут лежал, скулил, ровно животное раненое, в себя приходил.
— А посмотрим откуда?
— А рядом с той комнаткой и ход есть. К государю в такое время входить нельзя было, он и убить мог, уж потом, когда засыпал он, дядька заходил верный. А до той поры сидел, ожидал, поглядывал, как государь успокоится.