Выбор
Шрифт:
И когда о разговоре этом царице рассказывал — тоже о мыслях своих не умолчал. А чего тут сомневаться? Любава тоже все поняла, как видела, как слышала.
С Устиньей-то Борис на людях и не показывался, даже рядом не стоял, чтобы Федор не увидел, истерику не устроил. А вот боярышня Данилова постоянно где-то под ногами крутилась.
Чего удивительного, что на нее царица и подумала? Кто ж еще-то?
А вот что делать с Марфой Даниловой?
Посмотреть да подумать. Когда случится с ней что-то нехорошее… а вдруг государь жениться подождет?
Ах, как ей братика Данилы не хватало! Вот уж кто и понимал ее с полуслова, и поддержать готов был, и помочь! А сейчас все сама, все своими руками…
Как тяжело приходится бедным женщинам в этом жестоком и суровом мире! А царицам — еще тяжелее.
Анфиса Утятьева на Федора охотилась, аки на дичь редкую, недоступную.
Надобен ей Федор?
Еще как надобен!
И государыня Любава сказала — приворожен он. Оно и может быть.
Когда Федор с Михайлой Устинью в комнату ее несли, Анфиса в щелочку подглядывала, видела, как Федор смотрел на Заболоцкую. По хорошему-то на баб не смотрят так.
Это ж даже не похоть была, как Фиса видела несколько раз, это… одержимость какая-то!
Приворот! Точно, оно!
А и кому разбираться еще, как не Заболоцкой? Анфиса про нее не слишком многое знала, но слухи доходили. И о прабабке ее, та, вроде как, травница.
Не сама ли Заболоцкая и яд подлила, да на Мышкину свалила? Говорят, теперь несчастную в монастырь сошлют, батюшка ее, боярин Фома Мышкин, к государю приходил, в ногах валялся.
Вроде как договорился он с боярами о выкупе, но дочь все одно в монастырь придется отдавать. Могла ли Устинья соперницу устранить?
Хотя ей-то зачем? Царевич все одно никого, кроме нее, не заметит, не увидит. А, неважно!
Анфисе действовать надо, действовать быстро, решительно!
Кувшинчик, который ей боярин Раенский передал, вот стоит, дразнит, манит, искушает, шепчет, что и делать-то ничего не надобно. Просто Федора к себе заманить, да водицы ему подлить заговоренной. И снимется приворот, и Федор лишь одну Анфису любить будет.
Почему?
А почему б и нет? Что она — недостойна? Достойна, конечно! Только действовать надобно, и побыстрее! Чем быстрее, тем лучше!
Так что Анфиса Федора подстерегла в коридоре. Тот как раз от Устиньи вышел, Михайла за ним, по сторонам царевич не сильно смотрел, торопился.
И совершенно случайно на боярышню налетел. Да, и такое бывает…
Ахнула Анфиса, на пол сползла, за ногу схватилась.
Федор глазами сверкнул. А все ж выбора нет, помочь надобно, боярышня, не девка какая, не бросишь ее на полу валяться.
— Михайла!
— Ох, прости меня, дуру, государь, — Анфиса так запричитала, что Федор остановился даже. — Умоляю, царевич, удели мне время? Хоть крохотное? Два слова тебе сказать бы, а там хоть со двора гони!
Федор вздохнул, Анфису с пола поднял, та мигом грудью прижалась, Федор ее хорошо
А только — не то!
Вот Устя на руках его, и голова откинута, и жилка на горле тоненькая бьется — и вот девка, привалилась, плоть горячая, дышит влажно… и неприятно!
Как ручеек звонкий и болото сравнивать — можно разве? И пахнет от них по-разному. От Усти — травами да цветами полевыми, а от этой — мускусом и чем-то еще, томным, жарким… любовь и похоть. Вроде и схоже, а все ж разные это чувства, ощущения разные.
И не откажешь ведь, не оттолкнешь, потом матушка с костями съест.
— Михайла, ты меня тут подожди.
Михайла и спорить не стал.
Не верил он, что у Анфисы Утятьевой растопить Федора получится, чай, не первый случай. Но что б ни случилось… Усте втрое расскажут. Михайле только выгодно будет.
Опустился прямо на пол, спиной к стене прислонился, Анфиса на него взгляд недовольный кинула, но Михайле то было, как медведю семечки. Посмотрели ж, не поленом огрели!
Федор боярышню в горницу кое-как затащил, на лавку опустил.
— Что тебе, боярышня, надобно?
— Прочти меня, царевич, а только не могу я молчать больше. Люблю я тебя! Люблю!!!
Федор как сидел, так у него челюсть и отвисла, Анфиса же времени зря не теряла, убедительно врала, душу в каждое слово вкладывала. Рассказывала, как впервые Феденьку увидела драгоценного, как сердечко захолонуло, ножки резвые подкосились… так и упала б к нему в объятия жаркие, целовала-ласкала, обнимала — никуда не отпускала…
Так и пела, ровно птица канарейка.
Федор слушал и слушал, ровно завороженный, плечи расправил, рот закрыл.
А то!
Приятно ж!
Боярышня, умница, красавица… а что он — не человек? Человек, и приятно ему такое! И Анфиса такая… ух! Жаль, он Устю любит, а то бы и снизошел, чего ж любви-то пропадать девичьей?
Про свои осечки Федор старался не думать.
Анфиса тем временем, пока пела, и воды Федору плеснула, и кубок поближе подвинула, и даже сделала вид, что сама отпила… Федор невольно сглотнул, да и водицы отведал. Пару глотков…
Анфиса знала, этого хватить должно. Остальное-то она в него потом вольет.
А покамест…
— Феденька, любый мой…
Только получилось не как мечталось. Никто ее на руки не подхватил, на кровать не поволок…
Глаза у Федора остекленели, лицо покраснело, потом побелело — и с утробным воем царевич на пол повалился. И забился в корчах, да так, что стол своротил.
Грохотнуло!
Михайла в горницу влетел, Федора к полу прижал.
— Лекаря, дура!!!
Анфиса и побежала за лекарем, тот у боярышень дневал и ночевал, не у Орловой, так у Васильевой найдется. Покамест перевозить их нельзя было, они у себя в покоях лежали. А Федор все бился и бился на полу, и Михайла прижимал его сверху, а у царевича глаза закатывались, и пена изо рта пошла хлопьями, зеленоватая, вонючая, и рычание неслось. Совсем звериное.