Выявить и задержать...
Шрифт:
— Ехал полями, гляжу — совхоз к ораньбе готовится коммуной... Хе-хе. Так сказать, одной семьей трудовой, как выразился агроном Фомичев. Слушал я его вчера на собрании в доме господина Мышкова — ну, то есть в конторе совхозной. Будто через несколько лет все вокруг будет диковинными машинами занято. Тракторами да молотилками. И что частного ничего, а только вот коммуной, сообща... Хе-хе...
— Так и будет... А что тут смешного? — вставил Костя.
— Да я-то что, — вроде испугался Шаховкин. — Верю-верю... Вон и Фомичев кой-кому из тугодумов толковал. Дескать, когда-то по
— Ну-ну, — остановил его Костя. — Кажется вам это, гражданин Шаховкин.
— Ну, может, и кажется, — задумчиво ответил Шаховкин, похлопал себя по бугристой шее, даже засмеялся: — Видано ли дело, чтоб наш андроновский мужик занялся навозницей весной, да еще перед пасхой. Всегда под годовой аржаной хлеб возили на петров день. А тут Фомичев совхозных мужичков погнал ковырять навоз от мышковых конюшен да постоялого двора на пашню. По-американски, что ли?
— Может, и по-американски, — отозвался Костя. — Только худого Фомичев не придумает.
— Да я что, — знакомо проговорил Шаховкин. — Пускай. Только вот гадаю, как у них там, в совхозе-то, дела дальше пойдут.
— Да уж, наверное, без ваших советов... Как положено, так и пойдут.
— Пойти пойдут, — робко ухмыляясь, продолжал Шаховкин. — А вот, к примеру, из двадцати мужиков там один, скажем, не выйдет навозницей заниматься, и завтра, и еще день. Ну, может, живот у него подвело от кваса да луку, аль там с обратного молока... Ему что, платить так и будут аль как? За то, что он животом буркает? Поясните темному мужику.
— Помогут другие, значит, — пояснил Костя сдержанно. — Потому как теперь у нас один за всех и все за одного. В том соль вся...
— Соль аль сольца из-под моего крыльца, — захихикал ядовито Шаховкин и пошлепал кулаком в пухлую грудь, как бы пробуя ее крепость. — А если пять заболеет аль там десять, что с совхозом станет? Остальные за них до крови из носу должны плугами ворошить декретную землю?
— Ты, гражданин Шаховкин, слышу я, снова за агитацию взялся.
Как тогда в трактире, приник опять Шаховкин, струхнул, заюлил:
— Откровенно скажу я, ребятки, вот сейчас власть и для нас хороша. Что приходится с меня, то и получи. А что осталось у меня — все мое. Куда хочу, туда и деваю. Давно бы так-то.
— Это насчет продналога?
— Насчет продналога, — охотно подтвердил Шаховкин. — Уж нынче я свой клин весь засею. Тем более, что Советская власть обещала премию дать радетельным хозяевам в виде миткаля. Ораньбу сделаем на совесть, с навозцем. И коль в прошлом году я с десятины тыщу снопов, нонче на две тыщи рассчитываю. Потому как лишний хлеб у меня в амбаре останется... Да еще цикория посажу. Коль не знаете, скажу, что бутылка самогону из цикория в тыщу рублей обходится, а из аржаной-то муки все восемь тысяч. Ну, да еще табачку, потому как он налогом
Костя рассмеялся. Тюрьма по нему плачет, а ишь распелся Шаховкин. Ну, прямо как старая власть является в село Андроново, без Колчака да Врангеля, сама собой. Уж не в буржуи ли метит он по такой жизни, не на смену ли господину Мышкову?
— Не в буржуи, — покачал головой Шаховкин. — А вот торговлишку заведу. Есть у меня знакомый мужик в городе, собирается лавчонку да трактир открыть. С ним я и столкуюсь. Я ему сырье, а он сырье — в деньги...
— Так, пожалуй, и урядники, чего доброго, возвратятся. Пойдете в урядники, гражданин Шаховкин?
— Может, и вернутся урядники, — продолжал бубнить мечтательно Шаховкин. — Раз снова капиталисты возвращаются, отчего бы и урядникам... Но я-то не пойду, стар стал. Буду землей заниматься.
— Зажиреешь еще больше, гражданин Шаховкин, — разыскивая бегающие, слезящиеся глазки Шаховкина, улыбнулся Костя. — Смотри-ка, в дверь не пролезешь.
Только сейчас заметил Шаховкин непримиримую злость в глазах «паренька из трактира» и осекся, поник и стукать себя в грудь перестал.
А Костя подмигнул ему и негромко, как по секрету:
— Не о том все же, гражданин Шаховкин, бавкаешь, не о том. Другое нас интересует, а не твоя торговлишка, да варенье, да корешок цикорный с табачком.
И Шаховкин угас, поскучнел, надулся обиженно:
— Может, ко мне поедем, ребятки? Глазунья иль там картошечки со шкварками... Ведь, поди, постов не соблюдаете.
— Не блюдем, — ответил рассеянно Костя.
— Вот-вот, — обрадовался Шаховкин. — Я тоже теперь. Раз новая власть, надо жить, как она велит. Тоже, хоть и к пасхе, а и молока попью, бывает, и яичко колупну. Мяска нет, а то бы и мяска отведал... Грешить так грешить.
— То-то растолстел, — засмеялся Костя, — прямо как паровоз или тот же самовар с углями, пыхтишь. С запрещенного-то... Только не до яичниц, дела ждут. В лесу часто бываешь, гражданин Шаховкин?
Он сказал это даже не подумавши. Как кто-то за него произнес эти слова, и увидел, как растянулся в широкой улыбке рот Шаховкина. Вроде повеселел Шаховкин, а вокруг глаз поползли какие-то синие пятна, будто там стала разом застывать кровь. И переносица пожелтела.
— Мне в лесу нечего делать, ребятки. Или кто-то меня видел там? Кто-то сообщил? Ну-ка мне сюда этого человека.
— Ну, может, из лесу у тебя бывают в гостях?
Шаховкин вскинул голову, хрипло выдавил:
— Но-но, ребятки...
— Они сидят у тебя, пьют молоко, ковыряют яичницу со шкварками. Или же возле самовара. За вареньем.
— Кто это такие? — едва не закричал тоскливо Шаховкин.
— А потом им в торбы баранины, сальца кусок, пирогов, мучки на блины, луку да моркови, — продолжал все так же спокойно Костя. — Да, может, и погреться удается на печи.
— О ком это?
А лицо Шаховкина совсем синеет.