Выявить и задержать...
Шрифт:
— Надоест в церкви — с мужиками потолкуй. У девок семечек выпроси, полузгай с ними. И наблюдай, прислушивайся... Приучайся в общем к работе в уголовном розыске.
Дав такой наказ, Костя пошел вниз, в проулок, на красный посад, как звали деревенские улицу, обращенную к восходящему солнцу. Третий дом с конца был пятистенок с окрашенными голубой краской наличниками окон, с драночной крышей, с осыпавшейся трубой. Будто в нее недавно палили из винтовок да наганов. Застряли на дранке осколки кирпича. Возле трубы опустилась сорока. Упруго раскачивая хвостом, проскакала, переметнулась на крышу двора.
Он открыл ворота, вошел в хлев. Ничто не говорило за то, что хозяева
Переложив кольт из кармана пиджака в полушубок, поднялся по грязным ступенькам в сени. Здесь, в сумраке, виднелись двери: одна вела в избу, другая — в зимовку. Он открыл сначала дверь в зимовку, увидел железную кровать с откинутым тюфяком, деревянный хлам в углу, крохотное окошечко с битыми стеклами, закутанное холстом. В избе, едва вошел в нее, разглядел старуху за столом, возле медного самовара — высокую, в длинном платье, с лицом черным, как стены избы, с костлявыми, непомерно длинными руками, опущенными под скамью. Ноги ее были босы, на голове вместо платка мятая тряпица. Она смотрела на Костю со вниманием, даже смежая запавшие глубоко глаза. Но вот вытянула руку, точно хотела ощупать гостя. Спросила стонущим голосом:
— Кого мне бог послал?
Старуха была слепа. Поняв это, Костя шагнул к скамье, на которой сидела она.
— К Филиппу я.
— Филипп в лес уехал, — повернув голову на скрип скамьи, ответила старуха, подобрав под себя ноги с уродливыми мозолями на пальцах. И застыла.
Казалось, что это движение разбудило в ее сухом теле боль, и вот не дышит, ждет, когда эта боль утихнет. Похоже было, что это на бревнах стены тень человека. Когда-то человек был молод, смеялся, пел, плясал, ворочал угли в печи, хлестал себя веником в бане, и вдруг нет его — лишь тень.
— А ты кто такой? С бедой ли, так ли, погостить? — раздвинула старуха тонкие губы и склонила голову вбок. — Не пожар?
— Не пожар. Повидать просто надо... товарища...
Старуха вздохнула, потерла костлявые руки о платье.
— А я подумала, не Ефрем ли снова...
«Так, — екнуло сердце. — Не Ефрем ли снова. Не Оса ли был здесь?»
Он вскинул голову: доски потолка, прогнутые, с черными щелями, из которых свисали пакля и тряпье, заставили подумать, что там, наверху, сидит человек и слушает глухой голос старухи. Рука сжала рукоятку кольта. Теперь вздрогнул от шороха на крыше, возле трубы; стукнуло что-то, может, дверь в соседнем доме о глухое бревно или птица с лету ударилась о застреху, а может, невидимый человек шел в сени тяжелым шагом. Слух напрягся, точно тонкая нить, гудящая, как гудят под ветром струны телеграфных проводов. И вот уже ощущение, что в подполье, согнувшись в три погибели, еще один гость, переминает затекшие ноги, и в этот момент спина шаркает о доски. Это шарканье заставило вытянуть кольт, целя в черноту между печью и стеной. Оттуда тянуло жаром протопленной печи, вонью из ведра под глиняным умывальником, портянками, белеющими из печурок.
Он почувствовал себя снова как в Ополье, в доме Ольки. Вставали в памяти, наслаивались одно на другое лица Срубова, Розова, Мышкова... Нет, страха он и сейчас не испытывал. Он привык к этим страхам там, в темных переулках большого губернского города, в этих прокисших от винной гари и табачного дыма «шалманах», в погонях и облавах, когда преследуемые звереют и освобождают путь себе к свободе, вонзая ли нож, разряжая ли обойму нагана, захлестывая ли пальцы на горле вставшего на этом пути. Но ему жутко было представить даже на миг
— Недавно был здесь Ефрем? — спросил он негромко и вслушиваясь снова с тем же напряжением, как ожидая, что сейчас эти черные стены возвратят ему свои слова шорохами, скрипом, а может, и щелчком затвора винтовки.
— Да зимой еще, на лыжах приезжал, — с удивившей Костю злобой отозвалась старуха. — Пили вино в зимовке да песни распевали.
«Гоняются Головесов да Колоколов по деревням, а Оса здесь песни распевает, у милиционера», — подумал Костя, но слова старухи успокоили его. Он снова сунул кольт в карман, расстегнул пуговицы, снял папаху, положил ее на стол, рядом с самоваром.
— Где же семья Филиппа?
— А в город отправил.
— В какой?
— А бог знамо... — Старуха подвинулась на скамье. Может, эти брезжущие лучи света в окне были неприятны для ее глаз, затянутых вечной ночью. — И сам собирается уехать. Не сегодня, так завтра... все из дому уж повывез. Мне оставил только чашку да самовар вот этот. Пей, дескать, тетка Паша, чаю сколь хочешь. Да еще табакерку, — двинула она банку из-под монпансье по столу. — Нюхать научилась не хуже деда.
— Не берет, что ли, с собой?
— Куда я им такая в городе. Деньги тратить на похороны только лишние.
— Как жить будешь одна?
— Накормят, — просто ответила старуха. — Здесь народ не злой и не жадный. И не долго мне. До куличного воскресенья дотяну, и хорошо.
— Поживешь еще, — сказал он только лишь для того, чтобы не молчать. — Спешить не надо.
Старуха фыркнула носом на слова гостя. Они ей, видимо, пришлись по душе, подобрела, и на черном лице появилось какое-то подобие пугающей улыбки.
— Скажешь тоже... Ну, а кормить я тебя буду, когда Филипп приедет. Заодно чтобы. Вот-вот он и прикатит.
— Ну, с Филиппом так с Филиппом, — согласился Костя, — а я пока в хлев схожу.
— Сходи, — разрешила, опять фыркнув, старуха, — мне-то на печь пора. Как подольше посижу, так спина вся — как снегом кто посыпает. Иль в сугробе лежу.
Она ловко отомкнула крышку банки, выщипнула двумя пальцами горстку табаку, забила нос и, кряхтя, стала подыматься.
Костя вышел в сени, быстро вскочил на лесенку, ведущую на чердак. В сумраке виднелась труба, пробивая крышу своим могучим каменным телом. Как звездочки, поблескивали вокруг нее отверстия и щели. Плыли в потоке света, ярко вспыхивая, пушинки и пылинки, точно по невидимому бесшумному ручью. Воздух дрожал зыбко, как марево в знойный день над горячей землей. Жерди стропил кое-где полопались, вицы, стягивающие их, висели хвостами, покачивались от легких дуновений ветерка. Щемящее душу запустение когда-то, быть может, шумного, наполненного людьми дома усиливалось разбросанными по чердаку битыми бутылками, сломанной прялкой с колесом, клочьями цветастого тряпья, запыленными, изношенными вдрызг полуботинками и сапогами.
Таким же запустением полна была и зимовка. Лежала опрокинутая ножками вверх скамья. В углу — две старинного фасона бутылки с битыми краями, большой кувшин из глины. На расщелившемся полу, возле койки, окурки, засохшие плевки и почерневшие от плесени остатки какой-то закуски. Из-под ребер койки выглядывала крышка корзины. Он вытянул ее за веревочную петлю, открыл. Сверху лежала поповская ряса, осыпанная пеплом от табака. Под ней борода, фонарик, потом рука нащупала в тряпье заржавленный наган, патроны, а открыв цинковую коробку, увидел порошок пироксилина. По дну корзины был рассыпан типографский шрифт. Он покидал на ладони эти свинцовые увесистые буковки: «Воззвания, что ли, собирались печатать?»