Вызвать дьявола
Шрифт:
Во рту было сухо, он чувствовал опустошение. Хэзлитт сообщил ему, что полиция обнаружила отпечатки пальцев Саймона Тернера в спальне Хардинджа. Еще один гвоздь в гроб сержанта...
Лоуренс надел плащ и нахлобучил шляпу.
Он не чувствовал гордости. Ему удалось отдать убийцу под суд, но он обвинял себя в том, что не смог предотвратить его преступления.
Олджи невесело рассмеялся. Он подумал:
«Одри и я. Мы созданы друг для друга. Неужели это просто самомнение делает нашу совесть такой чувствительной?»
Он продолжал думать о девушке.
Где-то внизу пронзительно загудел автомобиль. Лоуренс взял сумку и поторопился вниз.
...На
Касл опустил стекло и выглянул:
– Садитесь, Олджи. Я хочу успеть вернуться в Лондон до темноты. Черт побери, я нанял этот автомобиль лишь на день!
Лоуренс кивнул. Он открыл заднюю дверь и поставил сумку на сидение.
Затем оглянулся и посмотрел на Кверрин-Хаус. В открытой двери появилась женская фигура.
Молодой человек сжал зубы. На щеках вздулись желваки.
Словно он увидел ее впервые.
– Одри... – вздохнул он.
Затем захлопнул дверцу и подбежал к ней вверх по ступенькам. Он нежно схватил ее за руки, словно погружаясь в ее очарование.
– Одри, дорогая. Я не могу вот так просто уехать. Вы одиноки.... и я одинок.
Он говорил сбивчиво и неловко, но не обращал на это внимания. Словно только что понял истину: неуверенно, но искренне.
Девушка ничего не ответила, но в ее полных горя серозеленых глазах пылали и другие эмоции. Она глубоко вздохнула, и ее молодая крепкая грудь изящно приподнялась.
– Олджи... я...
Он прижал свои губы к ее.
Их сердца бились в унисон. Руки Лоуренса скользили по изящным контурам ее фигуры. От невинной близости по телу разливалось тепло и слабость.
Он почувствовал, что ее губы открылись. Их языки встретились в долгом французском поцелуе. Затем она оттолкнула его и отчаянно воскликнула:
– Это бесполезно, Олджи. Бесполезно!– Она вновь зарыдала, а потом тихо произнесла:
– Давайте не будем делать глупостей. Вы не любите меня, а я не люблю вас.
– Одри...
– Нет, мой дорогой. Я все еще принадлежу Роджеру, а вы... – она запнулась,– вы принадлежите леди, которую ищете.
Олджи нежно улыбнулся ей в ответ.
Он поднял руку и отвел назад мягкий завиток, опустившийся ей на ухо. Потом снова поцеловал ее, но уже без страсти.
– До свидания,– совершенно спокойно сказал он.
Она смотрела, как он уходит.
Затем быстро прошептала, как когда-то:
– Надеюсь, вы скоро ее найдете...
Это были прощальные слова.
Вместо послесловия
Письмо Дерека Смита Дугласу Грину (отрывок)
1 июня 1980
Дорогой Дуг,
Благодарю за ваше письмо, приятно отвлекающее меня в столь тревожное время. Рад, что вам понравилось “Вызвать дьявола”, которое создавалось как легкомысленное “посвящение” Джону Диксону Карру и Клейтону Роусону, хотя в конечном счёте я оказался тогда слишком неуверен в себе, чтобы послать книгу кому-либо из них.
Вы обратили внимание на одну большую ошибку в романе, которая внутренне тревожила меня с тех самых пор, как я увидел книгу изданной — но вы, на самом деле, первый, кто на неё указал! Я не столь дурен, как Реймонд Чандлер, который, когда его спросили, кто убил шофёра в “Большом сне”, ответил, как считается: “Чёрт подери, будто я сам знаю!”
Я могу объяснить момент в главе 10, связанный с нетронутой почвой и дождём, а именно: “Раньше он рассчитывал, что его алиби будет зависеть исключительно от окон, которые Роджер повторно запер изнутри. Теперь в его поддержку говорила
Поскольку я по глупости своей не дал точного объяснения, то рад возможности сделать это прямо сейчас — думаю, я сохраню у себя копию этого письма для будущих справок. А именно:
Дождь дал незапланированный шанс подготовить уникальную невозможность.
Если бы стояла сухая погода, Хардиндж бы (в прямом смысле) скрыл свои следы следующим образом: он бы прошёл по не засаженным клумбам, оставив одну линию следов. Когда бы Лоуренс вышел из проклятой комнаты, оставив Роджера Кверрина одного, Хардиндж ещё несколько раз пересёк бы в том же направлении клумбы, скрыв собственные следы; он мог бы объяснить это тем, что периодически подходил ближе, смотря и слушая снаружи французских окон, чтобы убедиться, что Роджер в порядке. Затем он бы заставил жертву впустить его в комнату и совершил убийство, как запланировано. После преступления (в полночь) он вернулся бы на свой пост под деревьями и ждал, когда в комнату вломится Лоуренс. Услышав соответствующий шум, он бы вновь немедленно пересёк клумбы и остановился непосредственно у французских окон, чтобы быть замеченным Лоуренсом. Естественно, он заявил бы, что слышал крик, не говоря о шуме, произведённом вторжением Лоуренса, так что, естественно, вновь подошёл к окнам узнать, что происходит. Линии следов было бы на одну меньше, чем должно, но это едва ли было бы замечено, поскольку он бы вытоптал землю, несколько раз пройдя туда-сюда. Запертые французские окна подтвердили бы его рассказ и его алиби.
Подобно сержанту, я немножко переборщил в этом месте с фокусами. Если бы я писал этот роман сейчас, то убрал бы большую часть “следов на клумбе”, проложив от французских окон к деревьям дорожку, что было бы куда естественнее.
Думаю, что это всё проясняет. Я не против оставлять нерешённые вопросы в психологическом плане, но ненавижу, когда без разъяснения остаются факты.
Что до самого Олджи Лоуренса, вы также абсолютно правы. Он довольно расплывчатая и неубедительная фигура, и я рисковал создать в конечном счёте нелюбимый мной тип сыщика — тот, который Николас Блейк называл “неопределенным, как лист промокательной бумаги, впитывающим реакцию своих собеседников, гладким зеркалом, в котором мы видим отражённой каждую деталь преступления, чистым глазом-фотокамерой”. Я намеревался создать находящийся в развитии образ молодого идеалиста, очень умного, но довольно наивного и слегка сентиментального, романтика, в конечном счёте попадающего в ловушку собственной чувствительности.
Где-то в моих бумагах есть ужасно написанный юношеский фрагмент (тогда мне было лет семнадцать), служащий окончанием того, что по замыслу моему должно было стать мини-циклом из трёх или четырёх книг (написана была лишь вторая). Поскольку мои детективные вкусы в целом соответствуют дядюшке Рассу — своенравному, высокомерному, эксцентричному и непогрешимому (и я бы добавил, “слегка комичному”), то, полагаю, мои труды имели бы больший коммерческий успех, если бы я отказался от своего первоначального намерения и сделал в последующих книгах сыщиком дядюшку Расса... Впрочем, грань между грубым просчётом и гениальным озарением очень зыбка. Полагаю, лучше всего было бы что-то среднее между мистером Кронком, созданным Дарлингтоном, и придуманным Уэббом мистером Пендлбери[10].