X-avia

Ефименко Анна Олеговна

СМЕЕТЕ НЕНАВИДЕТЬ НАС, БУРЖУИ??? Мы-то знали, что это добром не кончится.

Мы к вам бежали сбивая стоптанные без того башмаки, мы к вам ото всех подальше

неслись, мы всего-то ничего, мы всего-то пропустили одну электричку, а вы с нами

так?!? Вы, полубоги, вы охамели вконец, вашими поломанными пальцами тыкаете в

наши уязвимые

синяки. Мы – жертвы обстоятельств, выходцы из низших социальных

слоев, хотели подарить вам небо, а вы еще просите, чтобы мы предупреждали заранее,

если вдруг мы не вернемся домой этой ночью! Не слишком ли много вам, полубоги? Ведь

вас так смешило, когда летом мы, пьяные, уезжали в депо и не ночевали дома, в тех

наших домах, вы, тогда еще проживавшие на улицах имени Ротшильда, хохотали до

упаду над нашими выходками, а теперь вам не нравится, что мы остались прежними? А

мы держим на себе всю тяжесть бытия, невыносимый небесный купол и расписание

электричек, сфотографированное на мобильный телефон – вот это все мы держим на

себе! А вам, а вам и не снилось! Вы наглые, вы на всем готовом, вы даже голодаете лишь

по своему желанию!!!»

(«X-Avia», выпуск от 18 октября)

Глава 24.

Трупоразъятие

«Запах улиц, романтика трущоб

Меня волнует, мне покоя не дает,

Запах улиц, романтика трущоб,

Как наваждение, меня к себе влечет,

Запах улиц, романтика трущоб

Меня волнует, мне покоя не дает,

Запах улиц, романтика трущоб,

О этот запах улиц…

Но от него меня рвет,

Меня рвет,

Меня рвет

Изо рта в рот.»

(гр. «Дети Хурмы»)

Дантес –

к Кристабель:

Клео, ты всегда жила в высоких стеклянных башнях на последних этажах, к твоим

окнам подлетали вертолеты, чтобы доставить тебя на землю, механические стрекозки

рокотали, покуда твои лакированные туфельки на таком всегда устойчивом каблуке

ступали осторожно на асфальтовые паласы. Ты смотрела на небо, там, на высоте, я шел по

канату, натянутому от Шпиля Кафедрального собора до Горы в Черных Садах, через все

провода на столбах вдоль дорог за Большим Городом, там я бродил по канату, играя на

флейте, и народ подкидывал вверх монетки, они попадали мне в карманы, вот так я и

зарабатывал на еду и ночлег, пока ты, Клео, смотрела на небо, вспоминая море, ведь они

одного оттенка.

Внизу, на вертолетной стоянке, на автомобильной парковке, Б., твой муж, ждал тебя,

крутя ключи от автомобиля на указательном пальце – жест всех богачей моей жизни.

Клео, ты по привычке хотела заупрямиться и сказать, что поедешь на своем любимом

праворульном пикапе «Тойота Хайлакс», который одного морского сердца с тобой. Тогда

твой муж напомнил, что сегодня ты в форме, и что сегодня ты – взрослая, он сказал:

«Кэтрин, это не выходной день». Тогда моя Клео внезапно вспомнила, что и впрямь, не

выходной, нельзя выкидывать ладошки, носить джинсы и слушать брутальную музыку.

Сегодня Клео улетает в заоблачные дали, блоковская стюардесса, «дыша духами и

туманами», в аэропорт ее доставят хромированные тачки, и ее волосы, ее все еще морской

воды волосы сегодня закручены, спрятаны, уложены и отутюжены по всем стандартам

рабочих авиационных будней.

Пока ты сейчас прилетаешь ко мне, Клео, на лезвиях-крыльях Боингов, я готовлю тебе

на ужин картошку с грибами, ты вламываешься в наш тесный коридор, выдыхая:

«Любимый! Твоя Кристабель вернулась из каменоломни!» Я не могу себе простить, что

ты торчишь здесь из-за меня, твоей трущобной музы, твоего Дантеса, потратившего

последние деньги на еду, а не на билеты в Зал консерватории, когда я вижу твои усталые

глаза, обожженные сухим самолетным электричеством, и то, как ты по старой привычке

прячешь их за темными очками, последними предметами былой роскоши, из которой я

вырвал тебя, любопытную до приключений, и увез сюда, в Черные Сады, я не могу себе

ничего простить. Как ты бежишь по пригорку мимо деревни, в которой полно заборов, ко

мне, к шлагбауму, Гора закрывает нас от промозглого осеннего ветра, я бужу тебя с утра в

рейс: «Кристабельхен, пора на работу». Кристабель вскакивает, у моей Кристабель болят

ножки, так, что с каждым днем работа становится все более и более невыносимой, а там,