X-avia

Ефименко Анна Олеговна

дьявола, ее лузерской копии. Я нашариваю ладонью самый лезвийный осколок зеркала, и

с размаху втыкаю его Клео в ногу, правую голень, ей больше не быть тут самой красивой.

Когда я проснусь, Дантес вернется домой с работы, он найдет меня в коридоре, он тут

же снимет с себя рубашку, мигом оторвет рукав и перетянет мою ногу выше колена,

чтобы остановить кровь. Я вернусь домой с работы, в этой каменоломне все норовит

покалечить меня, И. кинется ко мне, оторвет рукав своей бежевой толстовки,

перевяжет

мне рану, он помчится к хозяйке, к фрау Нахтигаль за йодом и зеленкой, за бинтами, он

положит меня на кровать, даст книжку в руки, чтобы отвлечь от боли, ох уж этот чертов

контейнер!, сверху любимый накроет меня одеялом, а потом закроет крышку

хрустального гроба: стекло оказалось целым и невредимым, ни в одном месте не

разбитым. Я упрусь глазами в комод сквозь крышку этого Белоснежкиного домика для

сна, и буду жалеть о том, что Дантес позабыл надеть на меня очки моего брата Аякса с

диоптриями.

Кашель согнет меня в три погибели там же, но я уже буду совсем одна, и некому будет

охать и жалеть меня. Я буду ждать, когда Дантес принесет бинты от фрау Нахтигаль, Гора

будет злобно смотреть мне в окно, я буду глухо плеваться в одеяло. Кровавый кашель

скрутит меня в бараний рог, и я буду мечтать о кафкианской смерти, о, как драматично я

выгляжу! О, да они не видели такого и в синематографе!

Глава 23.

Дуэль

«Кафка Кафкой, а в спальне – самолет.»

(М.Айваз, «Оглавление»)

Я ругаюсь с Дантесом каждый день. Он таращится в потолок и вопрошает небеса, что

же ему делать. Он звонит Алоизе, своей жене, узнать, как дела, что с ребенком. Я

созваниваюсь с мужем, мы говорим о музыке и о великом искусстве (почему же мы не

говорили об этом раньше, а только спорили?). Наконец, в один прекрасный день, когда я

возвращаюсь со смены, Дантес вопрошает вместо небес меня: «Кристабель, что мне

делать?» Я закуриваю «Мальборо» и снимаю сапоги. Он хочет к сыну. Жена от имени

сына пишет ему смс «Доброе утро, папочка». Он боится развестись и платить алименты.

Мы с Дантесом рыдаем на кухне. В гостиной я посылаю его к черту вместе с его

приплодами и снимаю вешалки со своими рубашками. Дантес рыдает от того, как меня

сильно любит и как тяжело меня отпускать. Я снова курю, мы ревем на кухне. Он плачет

над

моим свадебным фотоальбомом, пришептывая сквозь глазные водопады, что мне еще

встретится хороший человек. Я жую сопли, исходя сентиментальностями наподобие: «Это

временные трудности, все у нас получится, все наладится». Тогда Дантес опять обращает

взор к потолочному богу, исступленно пуская ртом слюнявые пузыри семейной трагедии:

«Я не знаю, что будет…» Я вновь шлю его к черту, вместе с его слабохарактерностью и

докуриваю пачку «Мальборо» до конца. У меня есть великое оправдание созвонов с

мужем – наши нетленные произведения, его песни и мои книги. У И. есть великое

оправдание созвонов с женой – ребенок, и у него есть великая любовь – я. Да вот только

Монсьер Бортпроводникъ не ведает покоя и сна последние дни.

Я не хочу терять Б. Я хочу быть апофеозом представителей цивилизованного

человечества и остаться в хороших отношениях. В великолепных отношениях. Именно

это я и отвечаю ночами в ответ на смс мужа: «Блин… Зараза… Люблю тебя». Я порву

любого в клочья, в пух и прах, кто скажет что-то плохое про моего бывшего мужа. Только

я могу говорить об Б. плохо, потому что только я имею право об этом говорить. Ну, сам он

тоже может.

На следующий день у меня выходной, а Дантес работает. Я перебинтовываю ногу сама,

чуть не падая в обморок от страха и отвращения. Открытая рана, пупырчатое мясо под

кожей. Я иду в магазин, покупаю себе бутылку ликера «Oasis» из-за названия (всегда

любила Лайма Галлахера). Вытаскиваю из рамок наши с Дантесом фотографии, убираю

их в альбом фото с Б., и на их место ставлю старую-престарую фотку себя на качелях с

электрогитарой. В парфюмерном магазине картонка-пробник духов Richmond, вырезанная

в виде медиатора, с надписью «It’s only rock’n’roll». Я клею эту картонку к фоторамке на

кусочек лейкопластыря, которым цепляю к больной ноге бинты. Пью и курю, слушаю

музыку. Беру акустическую гитару, и на переходе соль-мажора и ля-минора (как

обыденно!), нагоняю текстовое:

«And I sit always here and I stare at the doorway,

And he sits all against and he sings what he must:

Stepnogorsk, all the trains just forever go away,

Stepnogorsk, even no train will come here to us.»31

Потом пересматриваю чужие, Дантесовы фотографии, и меня охватывает приступ

смеха. На диване он, его жена и их младенчик-ребенок, ковер на стене, банки с вареньем

под кроватью. Я хохочу в голос, представляя, как это забавно смотрится со стороны,