X-avia
Шрифт:
Потрошителя и кружевных чулках на поясе, я так встречала тебя, и ты привозил мне
музыкальные шкатулки, эти скрипочки, играющие Моцарта, ты обнимал меня, и
деревянные руки шлагбаумов не держали транспорт, который вез тебя ко мне. Твои руки
худые, мои руки худые, мы обнимались, два счастливых шлагбаума, деревянными от
сентябрьского холода руками.
А на днях я была там проездом, и деревья стылые, туман окутал лес и вывески
магазинов по-прежнему горят,
летят пустые и невероятно тяжелые сами по себе, я видела, это то, что бывает с миром, в
котором нет тебя. Посмотри, во что я превратилась: я – классный шлагбаум, не сыщешь
рук худее моих!!!
Пачка сигарет с надписью «Курение убивает», в первом слове обведем в кружочек
буквы ИЕ, во втором – буквы АЕ, посмотри на меня, что со мной стало в поселке Черные
Сады, в нашей любимой каменоломне в ночную смену, я неслась туда сломя голову, зная,
что мы работаем вместе и нам хорошо работать вместе, или наш дом с вафельной
скатертью на деревянном столе, развернутом наподобие доски, на которой ты гладил
походным утюгом нашу форму.
Датой, которую я черным крестом зачеркнула в своем ежедневнике, я провожаю тебя
на рейс. И ты уходишь так быстро, что мы не успеваем даже напоследок покурить на
кухне. Я жалею об этом заранее, а ты еще ничего не знаешь. Дантес, я закрываю за тобой
дверь в шесть вечера, и это мои последние часы в нашем доме. И вновь стены сжимают
меня бетонными тисками, как когда ты убаюкивал меня: «Возвращайся домой,
Клеопатра», а я слышала, я все слышала, я слышала, как ты говорил с ней на кухне, она
жаждет тебя обратно, как же так, у вас же общие дети, зачем же ты жаловался мне на нее,
если теперь не знаешь, куда спрятать свой телефон, я все вижу, я все слышу, я призраком-
следопытом лезу в твою голову, крючком для вязания цепляю какие-то детали, но не могу,
никак не могу вытащить на свет божий истину. И в сотую степень возведенных страданий
я падаю упоенно, устало, обессилено, я падаю вниз с такими стараниями набранного
эшелона на наш жалкий диван. Книги, мои старые, ласковые, умные книги, молчаливые
спасители, падают вместе со мной, сухими штабелями на кровать, в сумки, в прихожую,
всё – вон!, мне тошно от мыльнооперности происходящего, мне всегда импонировало,
какие мы с тобой честные, о, как мы друг с другом разговаривали!...
Я встречаюсь с Б. в Большом Городе, и снова падаю, теряю равновесие, пустоглазая,
падаю в его автомобиль, и мы едем в Черные Сады забирать мои вещи. Холодная пасть
багажника захлопывает исцелованные тобой рукава моих рубашек.
при тебе даже не успела ни разу надеть. И я буду плакать еще триста лет и три года, пока
потоп не укутает толщей воды все взлетно-посадочные полосы, железнодорожные пути и
яблоневые рощи, пока я снова не распадусь на морские частицы, пока от меня не
останется ни строчки, ни имени-фамилии, ни воспоминания, вот как бы мне хотелось,
если бы только так стало, потеряй я тебя, почему тебе не было бы лучше убить меня?
На столе я оставляю тебе «Вместо письма» Маяковского (см. Приложение 2). Я уезжаю
из Черных Садов, пока ты покоряешь вечные небеса, я уезжаю в Большой Город, на улицу
Ротшильда, в дом Б., очевидно, напиваюсь ликерами, пока ты летишь обратно, думая, что
я жду тебя, что я еще не проснулась, очевидно, очевидно, черные деревья мелькают по
краям дороги, «качая голые сучья в стынущих небесах»37. Потом у меня будут
фотосессии, новые темные очки, и толпы людей, очевидно, будут читать мои книги, я
буду ходить к психоаналитику, потом мы встретимся на работе, и ты скажешь, наконец,
Клео, ты на своем месте, Клео, у тебя есть все, ты везучая девочка, Клео. А я не стану
говорить, что всегда любила поэму Кольриджа, не стану просить называть меня
Кристабель, не буду называть тебя Дантесом. Мы будем работать вместе, и кирпичом в
горле встрянут наши фамилии, щебенкой на зубах заскрипит правда, правда, кислотой
желудочного сока рвущаяся вон из горла, но лучше проглоти, проглоти, лучше молчать,
на худой конец, сплюнь в туалет, но не произноси вслух, когда же мы успели стать такими
лицемерами?
* * *
Еще спустя месяц мне впервые за долгое и ужасное время снится далекий и родной
Владивосток, через месяц ты запоздало и без энтузиазма даришь мне золотой портсигар, я
без энтузиазма тебя вяло благодарю, мы до сих пор работаем вместе в нашей
каменоломне. Через месяц я уже мо гу спо ко йно ко нвертиро вать жизнь в текст и
не верить, что это про изо шло на самом деле.
Мне хотелось закончить этот роман той сценой на кухне, когда ты говоришь, что было
бы неплохо купить какую-нибудь банку, в которую можно пересыпать кофе. В то
мгновение, в тех декорациях и был весь ты, именно тот ты, которым я тебя любила. Я
запомнила этот момент, будто сфотографировала тебя в растянутом свитере, и окно, и
кухонный стол. «Надо бы найти банку что ли какую в магазине, чтобы можно было кофе в
37 Г.Гейм, «Плавучими кораблями».