X-avia

Ефименко Анна Олеговна

учитывая, что я в доме одна. Фото свадьбы Дантеса и Алоизы. Огромный букет цветов,

бакенбардистый жених целует невесту на четвертом месяце беременности.

Я включаю «Supersonic» Oasis, потом – «C’mon c’mon» The von bondies, потом еще что-

то, наливаю себе побольше ликера и не могу перестать ухахатываться. Я смотрю на себя в

зеркало и думаю, Боженька, куда я вляпалась? Зачем я влезла в это мещанство и пытаюсь

соорудить из него непонятно что? То был уже не Шекспир,

а только Шуфутинский.

Теперь же, после брызганья фейерверками от радости обретения второй половинки,

каждый неуклонно стал тащить другого в свою сторону. Жена Дантеса трясла перед ним

их ребенком и он грызся виной с мучениями. А мы с мужем хотели снова хотя бы

записывать вместе музыку. В тот день мы проговорили по телефону сорок и двадцать

минут ежеразово. Еще покупая ликер, я зашла в газетный киоск (моя единственная отрада

в Черных Садах, так как библиотека, находящаяся за двадцать километров отсюда,

отказала мне в оформлении из-за прописки Большого Города, а не Маленького Городка), и

увидела в серии «Великие художники» выпуск №63 шикарного глянцевого издания книгу

репродукций, посвященную в этом месяце Билибину. А Билибин – это же кто?! Я

радостно заулыбалась продавщице и протянула ей деньги. Б., если ты прочитаешь этот

текст, то смотри, как я хочу заявить всем в мире о том, что

ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ БИЛИБИН – ЛЮБИМЫЙ ХУДОЖНИК Б.

Не смогла удержаться и сообщила бывшему супругу, чтобы он не пропустил этот

выпуск. Так еще проболтали почти полчаса, пока Дантес был на работе (летал, летун!). Я

слушала классную музыку, шедевральную музыку, вечную музыку. Снова и снова скучала

по своему пианино.

А что же И.? Монсьер читает газету «Криминал», он покупает ее, когда едет на

электричке к родителям, к жене, проведать сына, он смотрит реалити-шоу по телевизору,

самые жвачные комедии, он слушает дешевую музыку, простую музыку, о черт, И.

никогда не был эстетом, ему сложно воспринимать нездоровый индивидуализм, в который

я зарываюсь из последних сил, как в железную хватку последней надежды на спасение; я

ныряю в Бодлера и Рембо, окружаюсь картами Таро, я подвожу веки сухими чернилами,

которыми переписывала Бодлера и Рембо, и могла картавить по-французски, я давлю на

газ, утапливаю педаль в пол, несясь по малахитовым рощам, курю «Мальборо», как

опиум, я бьюсь лбом о стену великой живописи и поэзии, это и называется уход в

упадничество.

Дантес отмежевывается другими оградами, он, товарищ старшина И., озабочен

посеребрением молочных болящих

зубов сына, Дантес читает самый смрад, газетное

папье-маше, что тает в руках под октябрьским дождем на железнодорожной станции, его

31 Англ. «И я всегда сижу здесь, смотрю в дверной проем,

И он всегда сидит напротив, поет то, что должен:

«Степногорск, все поезда вечно проходят мимо,

Степногорск, ни один поезд не придет сюда к нам.»

паровозы ходят с большими интервалами, он мерзнет там, под козырьком, он пьет

крепкий алкоголь, на что хватит денег, я ненавижу эту фразу, на что хватит денег, нет

денег, нет денег, нет денег! В Черных Садах под одной крышей живет заплаточный

реалист и его неизменный противник – увешанный магическими письменами декадент.

И мы сталкиваемся, черт, мы сталкиваемся, шилом и пластилином, он не может меня

убедить, потому что ко мне не подступиться, я не могу его сломать, потому что он не

сопротивляется, а лишь резиной растягивается по любым точкам зрения; с каких пор

сочетание каменной непреклонности и гуттаперчевой податливости, на первый взгляд,

должно приносить хорошие результаты? Я обвиняю Дантеса в отсутствии силы воли. И

тут же смотрю на свое отражение в зеркале: Бог мой, а вот – само воплощение силы воли!

Скала! Я могу даже перебинтовать себе ногу сама! Могу есть рис второго сорта и жить в

холодном доме на окраине на своим трудом заработанные деньги! "Ubermensch32! Я жду

Дантеса после каждого полета дома, но, стоит его увидеть в коридоре, как тут же хочется

сбежать куда подальше через окно, чтобы даже не здороваться, чтобы даже не

соприкасаться.

Я смотрю в окно, когда он уходит в рейс, мы машем друг другу сладкими ладошками, я

провожаю его у кухонного окна в небеса. И я вываливаю коробку книг на пол,

расчерченный в классики стихов Гёте, я достаю книги, и строю из книг стену, кирпичной

кладкой замуровывая книгами это ненавистное окно в кухне. Из него всегда дуло в спину.

В него я махала на прощание Монсьеру Бортпроводнику. Кирпичи весело улыбаются мне

книжными корешками – окно полностью заставлено моими защитниками, мы построили

оборону.

И, забравшись на стол, я открываю томик святого Элиаса Канетти, призыв профессора

Кина, обращение его к своим книгам, агитирующее начать войну супротив главной

злодейки – экономки Терезы, мещанки, разумеется. Я читаю громко и с выражением:

– «Не переоценивай силу врага, народ мой! Ты раздавишь его своими литерами, пусть