X-avia
Шрифт:
кладут в госпиталь. При капитальном разломе, стоя по колено в росе, на коленях по земле
рыскаешь; тут ведутся спасательные работы, ищут пуговицы для опознания, паспорта,
сгоревшие еще в самые первые секунды; ищут фрагменты тел; там же и я стою на
коленях, слепая, на ощупь ищу дрожащий холодец своих мозгов, чтобы наспех покидать
его в пробитую яичную скорлупу, зовущуюся головой, верхушкой человека; я сгружу его
найденной массой извалявшегося в лесной траве
голову оранжевым чехлом, - черный ящик найден. Бортовой самописец поврежден, но мы
попытаемся расшифровать его записи.
Я упаду в любой автомобиль, и поеду домой, в любой свой дом на любом автомобиле,
держа в руках трофейный диктофон, найденный на месте авиакатастрофы, поддерживая
деревянными руками залатанный изолентой кокосовый орех своей головы, этого
единственного бортового самописца, который поддастся расшифровке, чем я и займусь
дома, только, умоляю, водитель, жми на газ, дай обезболивающего, от мигрени или
схожего, а то вот-вот треснет, и никто уже не докопается до истины.
Дома мое лицо будет лежать на клавиатуре, а за окном сменятся восходы и закаты,
погода и направление ветра, мой лоб продавит клавиши, стройные ряды букв, горло же
вновь одолеет приступ кашля, и это кровохарканье тоже будет на бумаге, чернила
печатают пальцами, печатают пальцы чернилами, но, когда я закашляюсь, то сплюну туда
же, на лист, торчащий из машинки, и алое потечет красной строкой вниз, - то и будет
беззвучный, немой и уже такой постфактовый, такой неактуальный вопль подсознания.
А теперь давайте петь по делу.
* * *
Эмоции одолеваемы. Рациональность – чудовищный враг, непобедимый.
Из всех бед, сотканных и порожденных чувствами, можно выбраться усилием воли,
железной воли, триумфом воли вызволяя себя крюком руки за шиворот из уютного болота
страданий. Эмоциональность дрессируема.
Но нет большего мучения, чем бороться с рационализмом (притом с собственным),
прогибать его под рамки наглядной действительности, придумывать какие-то доводы, в
которые никогда не поверишь, пытаться объяснить необъяснимое, осмыслить
бессмысленное.
С сердцем можно договориться о чем угодно.
С разумом договариваться не стоит – ибо изначальное несогласие с разумом будет
сигналом вашего психического здоровья и степени адекватности.
А менее всего стоит, зная и всем рассудком отдавая себе отчет в происходящем, -
искусственно подстраивать разум принять ситуацию алогичную, гротескную в своей
пустозвонности и масштабности; менее всего стоит рассудком оценивать чужые выхлесты
сердца;
неизбежно приведет к капитальному разлому фюзеляжа.
Заметим, что он разломится именно у того участника противостояния, который будет
«Рассудочным». «Сердечный» участник возгорится разлитым топливом, и остынет
утренней росой следующего же дня, пока спасатели будут тщетно искать уцелевших в
покореженной жестяной банке фюзеляжа, в металлических обломках одного чересчур
механизированного самолета, в пробитом корпусе одной слишком привыкшей искать
всему разумное объяснение головы.
* * *
На взлетно-посадочной полосе эти же елки, эти поля, над которыми вечная дымка
уходит вечерами на запад. На запад, на запад туда она идет, туманная, вкруг Горы,
закатывается за солнцем, я смотрю, и продолжаю смотреть, перещелкивая счетчиком на
приеме груз-багажа.
Монсьер Бортпроводник, зачем ты продал мои фирмовые часики, подаренные мне Б.,
уличным торгашам? Я буду останавливать все циферблаты одним только злым взглядом, я
буду везде и всюду искать свои часики Longines, доеду и до твоих железнодорожных депо
на блестящем автомобиле, но ни на одном черном рынке не обнаружу их.
Ты будешь крутиться волчком на ветру, в вихре и метели друзей-коллег, провозок,
допусков, шелеста страниц летных свидетельств, явок и опозданий, ты будешь бояться
увольнения, считать дни до зарплаты, скучать по ребенку, скучать по родителям, скучать
по мне, ты будешь ненавидеть, ждать, забывать, вспоминать, срываться, негодовать,
веселиться – ты всегда будешь так искренне чувствовать. Ты воспламенишься потоками
неизрасходованного керосина мигом, моментально, и на утро уйдешь под землю,
впитаешься в благодатную почву, растворишься, оросишь новостные колонки пестрыми
заголовками о Действительно большой небесной катастрофе.
А я буду с пробитым черепом покоиться на сожженной траве, килем подражая Шпилю
готического собора, лбом на клавиатуре, буду ковыряться в вязкой жиже найденного
бортового самописца, и молиться Богу о способности выразиться наиболее удачно, потом
перечитывать и с испугом допускать мысль, что ты, возможно, и вовсе не въедешь в
написанное. А я въехала, удачно так, с таким грохотом, а какова сила удара! Я буду там
же, остаточно, слепошарой кабиной пилотов разбитого самолета смотреть в небо, ржаветь
под дождями бесчувственной списанной жестянкой, там я и сгнию.