X-avia
Шрифт:
Я буду гнить, разлагаться, каков декаданс!, впоследствии уже рихтуя заполненные
убористыми буквами странички, как-то раз не удержусь и вцеплюсь в тебя
фотографическим неморгающим глазным яблоком, и скрещу пальцы за спиной: тот ли это
Дантес, мой ли это Дантес?...
Ты обопрешься о буфетно-кухонную стойку в самолете, и скажешь мне величайшую
фразу свою, фразу всех времен и народов, которую ставить бы эпиграфами, которую
ставить бы в резюме и под
скажешь (слово в слово):
– Я на таких каторгах вкалывал за бесплатно, что эта работа для меня – тьфу!
И на «тьфу!» притворно сплюнешь в сторону.
В новой эстафете куда-то за экватор, в острова, ты скажешь, что сделал Алоизе, своей
жене, великолепный подарок – стащил из магазина бытовой техники дорогущий пылесос.
Такая техника призвана делать квартиру стерильной зоной – все на благо вашему
маленькому ребенку. И это тоже будет мой товарищ старшина Монсьер Бортпроводникъ
Дантес, продавец часов и мобильных телефонов, пассажир электрички, вор пылесосов.
Глава 28.
Еще немножко дров
«…Время наших первых надежд и разочарований, когда мы мечтали, когда могли
обнять небо, которое потом рухнуло нам на голову.»
(Ф.Бегбедер, «Любовь живет три года»)
А еще есть железнодорожные колокольчики. Они звенят на переездах, пока
красноглазые полосатые шлагбаумы-флегматики предотвращают столкновение. Я не
имею права сломаться. Я должна работать. Когда Б. спрашивает меня, какой смысл резать
по живому, под микроскопом искать сердцевину, какую угодно, не заслуживающую,
гадкую, но искать. Когда Дантес, воспетый тысячью стихов, никогда не видящий сам себя
таким, каким вижу его я, в неработающем лифте назовет меня самой жестокой в мире.
Даже тогда у меня останется лишь право продолжать держать переезд. Они так красивы,
бог мой, это выносит мне мозг, о черт! Мой муж будет любить зимнюю музыку, не
осознавая, что она – зимняя, что она – суть северное сияние и полярные ночи. Дантес
будет негодовать на банкомат и курить в тамбуре, пока я поэтизирую его нищету, дитя
электричек, дитя достоевщины!.. Какие они крутые, о черт. И как бы мне, ничтожеству
этакому, всего-то поярче выразить их своим
поспеваю сама за собой, когда мысль несется со скоростью звука, когда мысль несется с
обрыва прямо в морскую пучину, я плетусь за ней клубами дорожной пыли – так
медленно удается подобрать слова, сделать их более-менее удобными для чтения, опять
же, в меру своих способностей, а потом еще печатать.
Так моя мысль уже давно грохнулась в воду и разбилась вместе с автомобилем, а я до
сих пор продолжаю печатать, до сих пор продолжаю держать переезд, в него я навек
вкопана, закрытыми от дождя черными козырьками, глазами-фонариками, близорукими,
подмигивая, смотреть на них, каждый из которых идет своей дорогой, и этот лаковый
седан, и тот пригородный электропоезд, я же просто смотрю, пока идет мой любимый
саундтрэк этой нудной мелодрамы, пока звенят железнодорожные колокольчики. И этот
лаковый седан, и тот пригородный поезд – каждый из них идет своей дорогой, по своей
разметке, по своим стрелкам, и вдруг под занавес мне кто-то вдруг посоветует тоже идти
своей дорогой. Я пожму плечами – это придает загадочности. Я отвечу цитатой, это
получается лучше всего, мне всегда удавалось хорошо цитировать. Я скажу, что Гора не
позволяет мне идти своим путем. Я обязательно спущусь вниз, как только Гора позволит
мне идти своей дорогой. Когда Гора отпустит меня.
Клео в Бордо, плюс пятнадцать по Цельсию, пишу я Дантесу, когда у нас тут
мучительный холод тянет стрелку ниже нуля к отметке в минус двадцать. Моя форма
крутится в стиральной машинке, стиральная машина и утюг, верные лакеи моей робы
бортпроводника. Клео глянцевая, даже когда не спит в долгих ночных рейсах, ей всегда
есть чем замазать синяки под глазами.
Хозяйка дома в Черных Садах, фрау Нахтигаль, звонит мне и будит меня, она просит
подыскать новых съемщиков жилья, так как мы съехали раньше срока, обозначенного в
договоре, дом в Черных Садах тоже неуклонно становится прошлой жизнью, я же пишу в
режиме реального времени, и черт, это выносит мне мозг, о да.
Когда закончу рукопись, оболью голову чернилами и снова стану черноволосой. Это
заставляет меня продолжать, я возвожу идею сублимации в культ. Моя бедная
Кристабель, о, как у нее болели ножки в начале этой каторжной работы, она ругалась на
то, что никому в мире не нужно настоящее искусство, а настоящее искусство всегда
внесомненно соответствовало ее художественным предпочтениям и подвергалось строгой
цензуре, продиктованной, опять же, субъективными суждениями. Когда закончу
рукопись, уеду на край света и буду жить в хижине на берегу озера. Когда закончу