Я иду искать

Балабаев Андрей Михайлович

Шагов за двадцать разведчику и мусорщику приказали остановиться. Оба послушно встали, а четверо встречающих подошли ближе, в их движениях читались опаска и неуверенность. Айццу скороговоркой задали несколько вопросов – вычислитель сумел разобрать не всё, но ясно было, что интересуются его личностью и личностью Ура. Второе было ожидаемо, а вот первое несколько удивляло: едва ли здесь обитало столько людей, чтобы не знать кого-то в лицо. Мусорщик покладисто назвался и протянул обе руки ладонями вверх. Капюшон он скинул на подходе, плащ распахнул, ружьё повесил через плечо. Двое придирчиво осмотрели его, впрочем, не приближаясь вплотную. Ещё двое следили за разведчиком – хмурые лица и

стволы винтовок говорили об их настроении яснее ясного.

Слово «порча», повторённое несколько раз, уже не вызвало удивления. Чем бы ни была эта напасть, береглись от неё всерьёз – по местным меркам, конечно. Видно было, что наибольшее внимание вызывают глаза и кожа, а боятся в основном физического контакта – масок и респираторов местные не носили. Удостоверившись, что на Айцце никакой порчи нет, принялись за Ура. Он поднял с забрала маску с объективами технозрения, чтобы можно было рассмотреть лицо, и слегка наклонился – ростом аборигены не отличались, мусорщик возвышался над ними почти на голову, а разведчик ещё сильнее.

Осматривали долго, старательно. Ур глазел в ответ и видел перед собой обветренные лица работяг, привыкших к физическому труду. Все – старше тридцати, все – испытанные невзгодами, в грубо сшитой плотной одежде, с обрезанными кое-как волосами. И женщины, и мужчины стриглись коротко, не носили ни украшений, ни татуировок, зато многие могли похвастаться ожогами, ранней сединой и следами варварского бритья.

– Пусть снимет одежды, – потребовал насупленный крепыш, подозрительно глядя на руки разведчика, напрочь скрытые перчатками и усиленные элементами экзоскелета. – Что у него там? Почему скрывает?

– Если снять – не смогу надеть обратно, – ответил Ур. – Они защищают меня от местных болезней, потому что я долго жил в… как это? В слишком чистом месте. Мой организм слаб.

Ответ вызвал череду перешёптываний. Айцц покосился на Ура и подмигнул. Его, похоже, всё происходящее забавляло – и это тоже наводило на мысли. Мусорщик словно бы не был для обитателей посёлка полностью своим, а потому чувствовал нечто общее с чужаком – по крайней мере, именно так разведчик истолковал его поведение. С чем это было связано – религиозными табу или практическими мотивами – сказать он не мог, но дистанция ощущалась довольно чётко.

«Те, кто пребывают внутри, и те, кто бродят снаружи – вот он, ключ. Возможно, путешественники, как это нередко бывает в замкнутых сообществах, считаются зависшими меж мирами живых и мёртвых – а заодно источником бед, брешью, сквозь которую внутрь общины может проникнуть зло. Или порча, как здесь говорят – неважно, реальная она или мнимая».

Посыпались новые вопросы. Кто такой, есть ли имя и кем это имя было дано, откуда пришёл и куда идёт? Чего хочет от «добропорядочных жителей Процветания» и не замыслил ли нарушить мирное течение их организованной жизни? К самому Уру при этом старательно не обращались – говорили в третьем лице, словно спрашивали кого-то другого. Разведчика это раздражало, но он терпел: по крайней мере, его ответы выслушивали.

Формулировки оказались весьма любопытны, да и сами вопросы говорили о многом. «Добропорядочные жители» вели себя опасливо, но опасались не бандитов и грабителей и не жителей других общин, если таковые вообще существовали в округе. Узнав, что имя ему дали отец и мать, местные не то, чтобы удивились, но словно бы услышали непристойность, зато рассказ о «разведчике из далёких мест» не вызвал вообще никакой реакции. Ур ожидал повышенного внимания именно к этой части своей легенды и в случае нужды готов был даже рассказать правду – однако правда никого не интересовала. Через несколько минут он понял, что больше всего эти люди боятся

нарушения своего хрупкого социального гомеостаза, которым очень гордятся, и вообще не вспоминают о таких понятиях, как «военная угроза» или «вражеский диверсант». После этого Ур немного обнаглел и на вопрос о том, не порченый ли он, позволил себе формулировки более резкие, чем обычно. Упирая на свою очевидную человечность и рассудительность, он выразил готовность заночевать снаружи, если только ему позволят разговаривать с выходящими людьми и наблюдать за ведущимися работами.

– Если я для вас недостаточно чист, то будет куда лучше мне остаться здесь, не стесняя хозяев и не заставляя их выбирать между гостеприимством и опасением. А если и это окажется слишком обременительно – я готов немедленно покинуть вашу землю без всякого возражения и обиды.

«Всякой обиды» Ур при этом подпустил столько, насколько позволяло знание языка, да ещё старательно выстроил фразы таким образом, чтобы не сложилось впечатление, будто он о чём-нибудь просит. Оставался риск, что местные этим воспользуются и отправят его куда подальше, раз уж он сам выразил такую готовность, но пронесло. Ещё несколько минут совещаний и повторных досмотров закончились вердиктом, что человека следует пустить, но пусть остаётся на попечении Айцца и ведёт себя «должным образом».

Их повели к наружным воротам. «Форт», выстроенный перед торцом цеха, окружали вытоптанная земля и остатки асфальта. Левее Ур заметил пятно гари и сперва подумал, что это след вездесущей черноты, но потом догадался, что там, наверное, что-то жгли – рядом стояли несколько железных бочек и странная цилиндрическая клетка, вся в саже. Поодаль валялась рама от большого грузовика, ржавели детали промышленного оборудования, гнили старые шины – всё то, что ожидаешь увидеть на руинах брошенного завода, словно неведомые силы старательно оправдывали стереотипы разведчика. Изнутри, над входом, висела самая настоящая электрическая лампочка, чистая и целая, а под навесами лежали штабеля кирпичей.

«Здесь бы хорошо смотрелся бронетранспортёр», – подумалось Уру. – «И укрытия на случай обстрела, а то закинут пару мин – и гарнизону конец.»

Ничего такого, конечно, не было. Вместо укрытий – какая-то караулка, способная защитить разве что от дождя, а вместо военной техники – курятник с пёстрыми птицами, огороженный мелкой сеткой. Нависшее сверху здание лишь подчёркивало ничтожность этих пристроек.

Колючая проволока. Слепые окна из стеклоблоков. Калитка в здоровенных воротах цеха. На миг ему показалось, что ещё шаг – и пути назад не останется, что тёмный мир за стенами завода навсегда поглотит чужака, переварит и превратит во что-то «добропорядочное». Чувство собственной инаковости всегда оставалось бичом разведчиков, справляться с ним учили путём погружения в чужую лингвистическую и культурно-бытовую среду, но избавиться от этой ментальной занозы пока не получилось ни у кого. Ур глубоко вдохнул, послал свои страхи куда подальше и сделал шаг в обычное крытое помещение.

***

Городков, похожих на Процветание, Ур до сих пор не видел. Он вообще никогда не видел, чтобы люди жили таким странным образом.

Исполинский цех тянулся куда-то вдаль. Посередине пролегал полуметровой глубины жёлоб, в котором виднелись рельсы. Сверху нависали застывшие туши мостовых кранов – таких масштабов, что могли бы таскать с места на место целые пароходы. Крыша цеха – там, где обычно устраивали фонарь освещения – зияла прорехами и голым каркасом. Листы металла, покрывавшие её в лучшие времена, частью куда-то делись, а частью болтались и скрипели под стылым ветром.