Я ищу Китеж-град
Шрифт:
— А ты справишься? — с сомнением спросил он. — Молода очень.
— Не знаю, — смущенно пробормотала Клава и потупилась.
Я тут же пришел ей на помощь.
— Неправда, Клава. Знаете. Педагогический огонек у вас должен быть, раз в педагоги идете. Интерес к делу есть и знаний, по-моему, достаточно. Ну, а опыт дело наживное.
— Попробуем, — согласился Виктор, — начнешь со мной, а там и с группой решим.
Однако я скоро пожалел о своей инициативе. Клава приходила каждый день и, возвращаясь домой, подсаживалась ко мне на
— Какой потрясающе способный человек (это я уже знал), и какая у него память (и это я знал), мы проходим сейчас по три главы зараз (и это знание меня не обогатило).
Если б только она ограничивалась уроками!
— Почему от него жена ушла, вы не скажете?
Я молча вздыхал, деликатно намекая на нежелательность темы.
— Слепая! От такого человека уйти!
Я скрежетал зубами и молчал.
После третьего или четвертого урока она, как обычно, выбежала из подъезда и, присев рядом со мной, радостно выпалила:
— А сегодня он не такой задумчивый. Даже смеялся. По-моему, он ее забывает.
Я не выдержал.
— Вы уже успели влюбиться?
Она простодушно не заметила сарказма.
— Я еще девчонкой была в него влюблена. А сейчас это совсем простительно.
— Нет, Клава, не простительно, — я уже не щадил ее. — Вы не знаете правды. Он страдает и мучается и будет страдать и мучиться до тех пор, пока не вернется Галя. Он — однолюб и никогда не полюбит другую.
— Сказки, — откликнулась она, но уже далеко не уверенно.
Тогда я нанес последний удар.
— И Галя его любит и в конце концов вернется, я уверен, — я произнес это почти вдохновенно, — не создавайте себе иллюзий, девочка.
Она вдруг погасла и согнулась, как сгоревшая спичка. Только надежда, до конца не оставляющая человека, слабо тлела в глазах.
— А почему же… почему она ушла? — тихо спросила Клава.
Я рассказал ей историю Гали и Виктора так, как знал ее сам.
Теперь погасла и надежда.
— А кто этот… с целины?
— Вы его знаете. Это — Павлик, о котором вы говорили. Парень, позвавший вас тогда на автобусной остановке, помните?
Она отшатнулась почти с ужасом.
— Хорьков?! Павел! Не может быть…
Она закрыла лицо руками и медленно поднялась со скамейки.
— Теперь я все понимаю.
Кончики пальцев ее на лбу побелели от напряжения. Она отняла их, в широко раскрытых глазах ее светилась странная решимость.
— Все будет хорошо, Иван Андреевич. Только не говорите Виктору.
— О чем, Клава?
— О нашем разговоре. Слышите? Я все сделаю.
И побежала к воротам.
— Клава! — закричал я ей. — Погодите!
Она даже не обернулась.
На следующий день Виктор работал в вечерней смене. Было жарко
Я сидел на своей скамеечке у подъезда и смотрел, как дети играли в классы. Древняя игра, известная, должно быть, с сотворения мира.
— Здорово, дедок, — услыхал я знакомый голос.
И человек был знакомый в той же выцветшей ковбойке с воротничком, почерневшим от пота. Целинный загар его поблек под московским небом. И весь он как-то поблек, только воспаленные глаза горели, как угли, на осунувшемся лице. Казалось, он не спал, может быть пил всю ночь и весь день до этой минуты. От него пахло спиртом.
Я инстинктивно отодвинулся.
— Не пьян я, дедок, не бойся. Галка дома?
— Нет, — удивился я.
— Значит, не пришла еще? Придет. Проиграл Павел Хорьков, еще раз проиграл свое счастье. Ну что ж, заплатим проигрыш, как положено.
Он присел на кончик скамьи, руки бессильно упали на колени.
— Я ее у знакомой бабочки поселил, когда она от Витьки ушла. Думал, со мной уедет… замуж пойдет.
— Обещала? — спросил я.
— Нет. Разговору у нас об этом не было. Так и сказала: «Ты мне душу не тревожь, Павел, а то последний раз меня видишь». Только комнату и приняла. Хорошая, между прочим, комната. Сирень на дворе. А она даже не улыбнется. Задумчивая такая, строгая. Я как цуцик за ней ходил, стихи ей читал…
Я буду краток, жить недолго мне: Мой срок короче горького рассказа, —продекламировал он и, задыхаясь, продолжал: — Я много стихов знаю — в драматическом кружке выучил. «Почитай мне, Павлик», — скажет. А о жизни ни слова. Я уже тогда понял, что все проиграно, что зря она от Витьки ушла.
Он говорил тихо и монотонно, как в бреду.
— А тут еще эта Клашка пришла к квартирной хозяйке — тетка она ей. Я не досмотрел, не было меня. А то эту мышь… — он сжал кулак так, что пальцы хрустнули. — Уж не знаю, что она Галке наговорила… догадываюсь, конечно. Только Галка после этого собрала вещи и ушла. Все равно бы ушла, я уж знаю, только все-таки непереносно. Любит она Витьку…
— Любит?
— А то нет? Иначе удержалась бы, думаешь? Никогда. Я как из Шекспира прочту:
Любовь на крыльях понесла меня, Ведь для любви и камень не преграда… —— разве кто удержится? — он дохнул мне в лицо винным перегаром, только глаза были трезвые, ясные, до жути горящие глаза. — А она нет! Как отрезала. Тут и решил было: кончу Витьку. Ране не довел, теперь доведу. Только ведь кровью не умоешься и счастья не вернешь. Не бывает на крови счастья…