Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

Красные косынки пронесли.

Матери с младенцами

Беременели несмотря на злые нравы, на сумасшествие царя, на страх расправы. Наверно, понимали: род продолжить должно. Наверно, понимали: нить тянуться все-таки должна. Христа-младенца лишь затем изобразил художник, что в муках родила его та, плотника жена. Беременели и несли, влачили бремя сквозь все страдания земли в лихое время и в неплохие времена и только спрашивали тихо, добро ли сверху, или лихо? Что в мире, мир или война?

Темп

В общем, некогда было болеть, выздоравливать же — тем более. Неустанная, как балет, утомительная, как пятиборье, жизнь летела, как под

откос, по путям, ей одной известным, а зачем и куда — вопрос представляется неуместным. Ветер, словно от поездов, пролетающих без остановки, дул в течение этих годов и давал свои установки. Как единожды налетел, так с тех пор и не прекращался, и быстрей всех небесных тел шар земной на оси вращался. Слово «темп» было ясно всем, даже тем, кто слабы и мелки. И не мерили раз по семь — сразу резали без примерки. Задавался темп — из Москвы, расходился же он кругами, не прислушивался, если вы сомневались или ругали. Потому что вы все равно, как опилки в магнитном поле, были в воле его давно, в беспощадной магнитной воле. Был аврал работ и торжеств. Торопыги устроили спешку. Торопливый ораторский жест мир поспешно сдвигал, как пешку. Торопливо оркестр играл, настроение вызвать силясь. Это был похоронный аврал: речи скомканно произносились. С этих пор на всю жизнь вперед накопилась во мне и осталась — ничего ее не берет — окончательная усталость.

Музыка на затычку

Когда, нарушая программу, Срывая доклад и статью, Орган выкладает упрямо Гудящую песню свою, Когда вместо пошлого крика Ревет, как хозяин, тромбон И речь заменяется скрипкой, Проигранной в магнитофон, Когда мириад барабанов Внезапно в эфире звучит И хор в девятьсот сарафанов Народные песни рычит, Спасайся, кто может, бегите, Не стихнет, не смолкнет пока. Вы в центре циклона событий, Оркестром прикрытых слегка. Мы здешние, мы привычные. Поймем, разберем, Что сдвинуты темпы обычные И новый рубеж берем.

«Ведомому неведом…»

Ведомому неведом ведущего азарт: бредет лениво следом. Дожди глаза слезят. В уме вопрос ютится, живет вопрос жильцом: чего он суетится? Торопится куда? Ведущий обеспечит обед или ночлег, и хворого излечит, и табаку — на всех. Ведомый лениво ест, пьет, спит. Ведущий пашет ниву, ведомый глушит спирт. Ведущий отвечает. Ведомый — ни за что. Ведущий получает свой доппаек за то: коровье масло — 40 грамм и папиросы — 20 грамм, консервы в банках — 20 грамм, все это ежедневно, а также пулю — 9 грамм — однажды в жизни.

«Образовался недосып…»

Образовался недосып. По часу, по два собери: за жизнь выходит года три. Но скуки не было. Образовался недоед из масел, мяс и сахаров. Сочтешь и сложишь — будь здоров! Но скуки не было. Образовался недобор: покоя нет и воли нет, и ни бумажек, ни монет. Ни скуки не было. Газет холодное вранье, статей напыщенный обман и то читали, как роман. Но скуки не было. Как будто всю ее смели, как листья в парке в ноябре, и на безлюдье, на заре, собрали в кучу и сожгли, чтоб скуки не было.

«Иллюзия давала стол и кров…»

Иллюзия давала стол и кров, родильный дом и крышку гробовую, зато взамен брала живую кровь, не иллюзорную. Живую. И вот на нарисованной земле живые зашумели ели, и мы живого хлеба пайку ели и руки грели в подлинной золе.

Странности

Странная была свобода: делай все, что хочешь, говори, пиши, печатай все, что хочешь. Но хотеть того, что хочешь, было невозможно. Надо было жаждать только то, что надо. Быт был тоже странный: за жилье почти и не платили. Лучших в мире женщин покупали

по дешевке. Небольшое, мелкое начальство сплошь имело личные машины с личными водителями. Хоть прислуга называлась домработницей, но прислуживала неуклонно. Лишь котлеты дорого ценились без гарнира и особенно с гарниром. Легче было победить, чем пообедать. Победитель гитлеровских полчищ и рубля не получил на водку, хоть освободил полмира. Удивительней всего законы были. Уголовный кодекс брали в руки осторожно, потому что при нажиме брызгал кровью. На его страницах смерть встречалась много чаще, чем в балладах. Странная была свобода! Взламывали тюрьмы за границей и взрывали. Из обломков строили отечественные тюрьмы.

«С Алексеевского равелина…»

С Алексеевского равелина Голоса доносятся ко мне: Справедливо иль несправедливо В нашей стороне? Нет, они не спрашивают: сыто ли? И насчет одежи и домов, И чего по карточкам не выдали — Карточки им вовсе невдомек. Черные, как ночь, плащи-накидки, Блузки, белые, как снег, Не дают нам льготы или скидки — Справедливость требуют для всех.

Злые собаки

Злые собаки на даче. Ростом с волка. С быка! Эту задачу мы не решили пока. Злые собаки спокойно делают дело свое: перевороты и войны не проникают в жилье, где благодушный владелец многих безделиц, слушая лай, кушает чай. Да, он не пьет, а вкушает чай. За стаканом стакан. И — между делом — внушает людям, лесам и стогам, что заработал этот уют, что за работу дачи дают. Он заслужил, комбинатор, мастер, мастак и нахал. Он заработал, а я-то? Я-то руками махал? Просто шатался по жизни? Просто гулял по войне? Скоро ли в нашей Отчизне дачу построят и мне? Что-то не слышу толков про крышу. Не торопиться мне с черепицей. Исподволь лес не скупать! В речке телес не купать! Да, мне не выйти на речку, и не бродить меж лесов, и не повесить дощечку с уведомленьем про псов. Елки зеленые, грузди соленые — не про меня. Дачные псы обозленные, смело кусайте меня.

Спекулянт

Барахолка, толкучка, здоровенная кучка спекулянтов, людья. В поисках ботинок здесь и я. Что там продают? Что покупают? Что хулят и хают? Как людьё обводит спекулянт, этот мастер, хам, нахал, талант? В черном шлеме, проданном танкистом. Собранный. Не человек — кистень. Вот он тень наводит на плетень, вот он выпускает бюллетень слухов. Вот — сосредоточен, истов, то сбывает заваль мужикам, то почти неношенные брюки покупает, хлопнув по рукам, применив обман, и лесть, и трюки. Вот он у киоска у пивного с кружкой рассуждает снова. Я его медальное лицо, профиль, вырезанный на металле, не забуду. — Ну, чего вы стали? Или: — Посмотрите бельецо. Или: — Что суешься, ты, деревня, нету у тебя таких деньжат! Или: — Что за сапоги, сержант? — Точно расставляет ударения. Года два тот голос раздавался. Года два к нему доходы шли. А потом куда-то задевался: барахолку извели.

«Скользили лыжи. Летали мальчики…»

Скользили лыжи. Летали мальчики. Повсюду распространялся спорт. И вот появились мужчины-мальчики. Особый — вам доложу я — сорт. Тяжелорукие. Легконогие. Бутцы — трусы. Майки — очки. Я многих знал. Меня знали многие — Играли в шахматы и в дурачки. Все они были легки на подъем: Меня чаровала ихняя легкость. Выпьем? Выпьем! Споем? Споем! Натиск. Темп. Сноровистость. Ловкость! Словно дым от чужой папиросы Отводишь, слегка потрясая рукой, Они отводили иные вопросы, Свято храня душевный покой. Пуда соли я с ними не съел. Пуд шашлыку — пожалуй! Не менее! Покуда в гордости их рассмотрел Соленое, словно слеза, унижение. Оно было потное, как рубаха, Сброшенная после пробежки длинной, И складывалось из дисциплины и страха — Половина на половину. Унизились и прошли сквозь казармы. Сквозь курсы прошли. Сквозь чистки прошли. А прочие сгинули, словно хазары, Ветры прах давно замели.