Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

Доверительный разговор

— А на что вы согласны? — На все. — А на что вы способны? — На многое. — И на то, что ужасно? — Да. — То, что подло и злобно? — Конечно. От решимости вот такой, раздирающей смело действительность, предпочтешь и вялый покой, и ничтожную нерешительность, — Как же так на все до конца? — Это нам проще простого. — И отца? — Если надо — отца. — Сына? — Да хоть духа святого.

«Проводы правды не требуют труб…»

Проводы правды не требуют труб. Проводы правды — не праздник, а труд! Проводы правды оркестров не требуют: музыка —

брезгует, живопись — гребует, В гроб ли кладут или в стену вколачивают, бреют, стригут или укорачивают: молча работают, словно прядут, тихо шумят, словно варежки вяжут. Сделают дело, а слова не скажут. Вымоют руки и тотчас уйдут.

«Догма справедливцев…»

Догма справедливцев, жалости в ней — ни шиша. Каторжников, равелинцев выветренная душа. Вымерзшая, отсыревшая. Вымершая, отгоревшая, бедная, бездушная, душная душа. Кто не знавал пощады, многого не знавал. Комната — гроб дощатый, книг и бумаг навал. Теплый супец в кухмистерской тряпкой отдает, но отдавало мистикой все его житие. Мистикой, схоластикой, магией черной несло. Паспортный штамп из пластика — это его ремесло. Это его призвание, это его война — судьбам давать названия, людям — имена. Прочили в аспиранты, выучили языкам, все забыл — эсперанто помнил, излагал. Мог бы стать ученым, стал толченым, моченым, купанным в ста кровях, в ста водах кипяченным. А мог бы стать ученым, таким, что просто «Ах!».

Послевоенные выставки

Полуподвал, в котором проживал, где каждый проезжавший самосвал такого нам обвалу набивал, насовывал нам в уши или в душу! Но цепь воспоминания нарушу: ведь я еще на выставках бывал. Музейно было и полутемно на выставках тогда, давным-давно, но это, в общем, все равно: любая полутемная картина, как двери в полутемную квартиру, как в полусвет чужой души окно. Душа людская! Чудный полумрак, в котором затаились друг и враг, мудрец, ученый, рядовой дурак. Все — люди! Человеки, между прочим. Я в человековеды себя прочил и разбирался в темных колерах. На выставках сороковых годов часами был простаивать готов пред покорителями городов, портретами, написанными маслом в неярком освещении, неясном, и перед деятелями всех родов. Какая тропка в души их вела? Какая информация была в тех залах из бетона и стекла, где я, почти единственный их зритель, донашивал свой офицерский китель и думал про себя: ну и дела! Вот этот! Он не импрессионист, и даже не экспрессионист, и уж, конечно, не абстракционист. Он просто лгун. Он исказитель истин. Нечист он пред своей мохнатой кистью и пред натурою своей нечист. Зачем он врет? И что дает ему, что к свету он подмешивает тьму? Зачем, зачем? Зачем и почему? Зачем хорошее держать в подвале, а это вешать в самом лучшем зале — неясно было смыслу моему. Все это было и давно прошло, и в залах выставочных светло, но я порой вздыхаю тяжело и думаю про тот большой запасник, куда их сволокли, пустых, неясных, писавших муторно и тяжело.

Новая квартира

Я в двадцать пятый раз после войны На новую квартиру перебрался, Отсюда лязги буферов слышны, Гудков пристанционных перебранка. Я жил у зоопарка и слыхал Орлиный клекот, лебедей плесканье. Я в центре жил. Неоном полыхал Центр надо мной. Я слышал полосканье В огромном горле неба. Это был Аэродром, аэрогром и грохот. И каждый шорох, ропот или рокот Я записал, запомнил, не забыл. Не выезжая, а переезжая, Перебираясь на своих двоих, Я постепенно кое-что постиг, Коллег по временам опережая. А сто или сто двадцать человек, Квартировавших

рядышком со мною, Представили двадцатый век Какой-то очень важной стороною.

С нашей улицы

Не то чтобы попросту шлюха, Не то чтоб со всеми подряд, Но все-таки тихо и глухо Плохое о ней говорят. Но вот она замуж решает, Бросает гулять наконец И в муках ребенка рожает — Белесого, точно отец. Как будто бы содою с мылом, Как будто отребья сняла, Она отряхнула и смыла Все то, чем была и слыла. Гордясь красотою жестокой, Она по бульвару идет, А рядышком муж синеокий Блондина-ребенка несет. Злорадный, бывалый, прожженный И хитрый бульвар приуныл: То сын ее, в муках рожденный, Ее от обид заслонил.

На выставке детских рисунков

Откроются двери, и сразу Врываешься в град мастеров, Врываешься в царствие глаза, Глядящего из-под вихров. Глаз видит и пишет, как видит, А если не выйдет — порвет. А если удастся и выйдет — На выставку тут же пошлет. Там все, что открыто Парижем За сотню последних годов, Известно белесым и рыжим Ребятам из детских садов. Там тайная страсть к зоопарку, К футболу открытая страсть Написаны пылко и жарко, Проявлены с толком и всласть. Правдиво рисуется праздник: Столица и спутник над ней. И много хороших и разных Зеленых и красных огней. Правдиво рисуются войны: Две бомбы и город кривой. А что, разве двух не довольно? Довольно и хватит с лихвой. Правдиво рисуются люди: На плоском и круглом, как блюде, Лица наблюдательный взгляд И глупые уши торчат. Чтоб снова вот эдак чудесить, Желания большего нет — Меняю на трижды по десять Все тридцать пережитых лет.

Взрослые

Смотрите! Вот они пирожные едят! Им стыдно, и смешно, и сладко. Украдкою приподнимая взгляд, Они жуют с улыбкой и с оглядкой! Помногу! По четыре! И по шесть! А дети думают: зачем им столько? Наверно, трудно сразу это съесть, Не отходя от магазинной стойки. Им — 35. Им — 40. 45. Им стыдно. Но они придут опять: От этого им никуда не деться. За то, что недоели в детстве, За «не на что!», за «ты ведь не один!» За «не проси!», за «это не для бедных!». Они придут в сладчайший магазин И будут есть смущенно и победно!

9-го мая

Замполит батальона энского, Капитан Моторов Гурьян От бифштекса сыт деревенского, От вина цимлянского — пьян, Он сидит с расстегнутым воротом Над огромным и добрым городом, Над столицей своей, Москвой: Добрый, маленький и живой. Рестораны не растеряли Довоенной своей красы. Все салфетки по расстилали, Вилок, ложек понанесли. Хорошо на душе Моторов, Даже раны его не томят. Ловко, ладно, удобно, здорово: Ест салат, заказал томат. Сколько лет не пробовал сока, Только с водки бывал он пьян. Хорошо он сидит, высоко. Высоко забрался Гурьян.

Художник

— Мне бы только комнату и зеркало, хоть бы это государство выдало! — так его ломало и коверкало, что мечты другие — все повыбило. — Комнату! Хоть не свою — чужую. Зеркало! Я б сам себя писал. Ни единому буржую ни за что б завидовать не стал. Это говорил мне живописец, может, из больших и настоящих, говорил и словно торопился: — Может быть, сыграю скоро в ящик. Вот продам пальто, добуду комнату, пить не буду, удержусь. Вы меня услышите и вспомните! Может быть, на что-нибудь сгожусь!