Я, умевший думать, — не думал.Я, приученный мыслить, — не смел.Прирученный, домашний, как турман,На чужие полеты глядел.А полеты были толькоСверху вниз, с горы в подвал,Славно уголь в горящую топку,В тот подвал людей подавалКто-то очень известный, любимый,Кто-то маленький, рыжий, рябой,Тридцать лет бывший нашей судьбиной,Нашей общей и личной судьбой.
«Равнение — как на парадах…»
Равнение — как на парадах.Железная дисциплина.Полный порядокОт Клина до Сахалина.Разъятые на квадраты,А после сбитые в кубы,Все
были довольны, радыИ не разжимали губы.Пожары — и те не горели,С рельс не сходили трамваи,Птицы на юг летелиПо графику — не срывая.Дети ходили в школуВ этом углу мирозданьяБыстро! Поспешно! Скоро!Ни одного опоздания.Извержений не было.Землетрясений не было.Кораблекрушений не было.О них не писали в газетах.Когда начинались войны,Они утопали в победах.Все были сыты, довольны.Кроме самых отпетых.
«Пляшем, как железные опилки…»
Пляшем, как железные опилкиво магнитном полепо магнитной воле,по ее свирели и сопелки.То попляшем, то сойдемся в кучки:я и остальные.Полюса стальныедовели до ручки.Слишком долго этот танец,это действо длилось.Как ни осознай необходимость,все равно свободою не станет.То, что то заботой, то работойбыло в бытии, в сознании,даже после осознанияне становится свободой.Известкует кости или вены,оседает, словно пыль на бронхи,а свобода — дальняя сторонка,как обыкновенно.
«Конец сороковых годов…»
Конец сороковых годов —сорок восьмой, сорок девятый —был весь какой-то смутный, смятый.Его я вспомнить не готов.Не отличался год от года,как гунн от гунна, гот от готаво вшивой сумрачной орде.Не вспомню, ЧТО, КОГДА И ГДЕ.В том веке я не помню вех,но вся эпоха в слове «плохо».Чертополох переполохапроткнул забвенья белый снег.Года, и месяцы, и днив плохой период слиплись, сбились,стеснились, скучились, слепилисьв комок. И в том комке — они.
Говорит Фома
Сегодня я ничему не верю:глазам — не верю,ушам — не верю.Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю:если на ощупь — все без обмана.Мне вспоминаются хмурые немцы,печальные пленные 45-сопелкигода,стоявшие — руки по швам — на допросе.Я спрашиваю — они отвечают.— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.— Вы верите Рингу? — Нет, не верю.— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!— А мне вы верите? — Минута молчанья.— Господин комиссар, я вам не верю.Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.Если бы я превратился в ребенка,снова учился в начальной школе,и мне бы сказали такое:Волга впадает в Каспийское море!Я бы, конечно, поверил. Но прежденашел бы эту самую Волгу,спустился бы вниз по течению к морю,умылся его водой мутноватойи только тогда бы, пожалуй, поверил.Лошади едят овес и сено!Ложь! Зимой 33-Рингугодая жил на тощей, как жердь, Украине.Лошади ели сначала солому,потом — худые соломенные крыши,потом их гнали в Харьков на свалку.Я лично видел своими глазамисуровых, серьезных, почти что важныхгнедых, караковых и буланых,молча, неспешно бродивших по свалке.Они ходили, потом стояли,а после падали и долго лежали,умирали лошади не сразу…Лошади едят овес и сено!Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.Все —
пропаганда. Весь мир — пропаганда.
«Бог был терпелив, а коллектив…»
Бог был терпелив, а коллективтребователен, беспощадени считался солнцем, пятен,впрочем, на себе не выводив.Бог был перегружен и устал.Что ему все эти пятна.Коллектив взошел на пьедесталтолько что; ему было приятно.Бог был грустен. Коллектив — ретив.Богу было ясно: все неясно.Коллектив считал, что не опасно,взносы и налоги заплатив,ввязываться в божии дела.Самая пора пришла.Бог, конечно, мог предотвратить,то ли в шутку превратить,то ли носом воротить,то ли просто запретить.Видно, он подумал: поглядим,как вы сами, без меня, и, в общем,устранился бог, пока мы ропщем,глядя, как мы в бездну полетим.
«Несподручно писать дневники…»
Несподручно писать дневники.Разговоры записывать страшно.Не останется — и ни строки.Впрочем, это неважно.Верно, музыкой передадутвопль одухотворенного праха,как был мир просквожен и продутбурей страха.Выдувало сначала из книг,а потом из заветной тетрадивсе, что было и не было в них,страха ради.Задувало за Обь, за Иртыш,а потом и за Лету за реку.Задавала пиры свои тишьговорливому веку.Задевало бесшумным крылом.Свевало, словно полову.Несомненно, что сей мироном —музыке, а не слову.
«Страхи растут, как малые дети…»
Страхи растут, как малые дети.Их, например, обучают в школеНикого не бояться в целом свете,Никого не бояться, всех опасаться.Страхи с утра читают газеты.Они начинают с четвертой страницы.Им сообщает страница этаО том, что соседям стало хуже.Страхи потом идут на службу.Там начальство орет на страхи:«Чего вы боитесь! Наша дружбаОбеспечена вам до гроба!»Страхи растут, мужают, хиреют.Они, как тучи, небо кроют.Они, как флаги, над нами реют.И все-таки они умирают.
«Все телефоны не подслушаешь…»
Все телефоны не подслушаешь,все разговоры — не запишешь.И люди пьют, едят и кушают,и люди понемногу дышат,и понемногу разгибаются,и даже тихо улыбаются.А телефон — ему подушкойзаткни ушко,и телефону станет душно,и тяжело, и нелегко,а ты — вздыхаешь глубокос улыбкою нескромноюи вдруг «Среди долины ровны»внезапно начинаешь петь,не в силах более терпеть.
«Полиция исходит из простого…»
Николе Валтасарову
Полиция исходит из простогоИ вечного. Пример: любовь к семье.И, только опираясь на сие,Выходит на широкие просторы.Полиция учена и мудра.И знает: человек — комочек праха.И невысокий бугорок добраПолузасыпан в нем пургою страха.Мне кажется, что человек разбитВ полиции на клетки и участки.Нажмут — и человека ознобит.Еще нажмут — и сердце бьется чаще.Я думаю, задолго до врачаИ до ученых, их трактатов ранних,Нагих и теплых по полу влача,Все органы и члены знал охранник.Но прах не заметается пургой,А лагерная пыль заносит плаху.И человек, не этот, так другой,Встает превыше ужаса и страха.