Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

Бог

Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Он жил не в небесной дали, Его иногда видали Живого. На мавзолее. Он был умнее и злее Того — иного, другого, По имени Иеговиста, Которого он низринул, Извел, пережег на уголь, А после из бездны вынул И дал ему стол и угол. Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Однажды я шел Арбатом, Бог ехал в пяти машинах. От страха почти горбата, В своих пальтишках мышиных Рядом дрожала охрана. Было поздно и рано. Серело. Брезжило утро. Он глянул жестоко, мудро Своим всевидящим оком, Всепроникающим взглядом. Мы

все ходили под богом. С богом почти что рядом.

«Вождь был как дождь — надолго…»

Вождь был как дождь — надолго, обложной. Не убежишь, не переждешь. Образовалось что-то вроде долга — вождь был, как мрак, без проблесков, сплошной и протяженный, долгий, словно Волга. Мы думали: его на век наш хватит и останется потомкам. Мы думали, что этот дождь навек, что он нас смоет ливневым потоком. Но клеточки с гормонами взялись, артерии и вены постарались, и умер вождь, а мы, а мы остались. Ему досталась смерть, нам — жизнь.

«Июнь был зноен. Январь был зябок…»

Июнь был зноен. Январь был зябок. Бетон был прочен. Песок был зыбок. Порядок был. Большой порядок. С утра вставали на работу. Потом «Веселые ребята» и кино смотрели. Был порядок. Он был в породах и парадах, и в органах, и в аппаратах, в пародиях — и то порядок. Над кем не надо — не смеялись, кого положено — боялись. Порядок был — большой порядок. Порядок поротых и гнутых, в часах, секундах и минутах, в годах — везде большой порядок. Он длился б век и вечность длился, но некий человек свалился и весь порядок развалился.

«Все то, что не додумал гений…»

Все то, что не додумал гений, Все то, пророк ошибся в чем, Искупят десять поколений, Оплатят кровью и трудом. Так пусть цари и полководцы, Князей и королей парад Руководят не как придется, — Как следует руководят. А ежели они не будут — Так их осудят и забудут. Я помню осень на Балканах, Когда рассерженный народ Валил в канавы, словно пьяных, Весь мраморно-гранитный сброд. Своих фельдмаршалов надменных, Своих бездарных королей, Жестоких и высокомерных, Хотел он свергнуть поскорей. Свистала в воздухе веревка, Бросалась на чугун петля, И тракторист с большой сноровкой Валил в канаву короля. А с каждым сбитым монументом, Валявшимся у площадей, Все больше становилось места Для нас — живых. Для нас — людей. «Ура! Ура!» — толпа кричала. Под это самое «ура!» Жизнь начинался сначала, и песня старая звучала Так, будто сложена вчера: «Никто не даст нам избавления, Ни бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобождения Своею собственной рукой».

«Товарищ Сталин письменный…»

Товарищ Сталин письменный — газетный или книжный — был благодетель истинный, отец народа нежный. Товарищ Сталин устный — звонком и телеграммой — был душегубец грустный, угрюмый и упрямый. Любое дело делается не так, как сказку сказывали. А сказки мне не требуются, какие б ни навязывали.

«Генерала легко понять…»

Генерала легко понять, если к Сталину он привязан, — многим Сталину он обязан. Потому что тюрьму и суму выносили совсем другие. И по Сталину ностальгия, как погоны, к лицу ему. Довоенный, скажем, майор в сорок первом или покойник, или, если выжил, полковник. Он по лестнице славы пер. До сих пор он по ней шагает, в мемуарах своих излагает, как шагает по ней до сих пор. Но зато на своем горбу все

четыре военных года он тащил в любую погоду и страны и народа судьбу с двуединым известным кличем. А из Родины Сталина вычтя, можно вылететь. Даже в трубу! Кто остался тогда? Никого. Всех начальников пересажали. Немцы шли, давили и жали на него, на него одного. Он один, он один. С начала до конца. И его осеняло знаменем вождя самого. Даже и в пятьдесят шестом, даже после двадцатого съезда он портрета не снял, и в том ни его, ни его подъезда обвинить не могу жильцов, потому что в конце концов Сталин был его честь и место. Впереди только враг. Позади только Сталин. Только Ставка. До сих пор закипает в груди, если вспомнит. И ни отставка, ни болезни, ни старость, ни пенсия не мешают; грозною песнею, сорок первый, звучи, гуди. Ни Егоров, ни Пугачевский — впрочем, им обоим поклон, — только он, бесстрашный и честный, только он, только он, только он. Для него же — свободой, благом, славой, честью, гербом и флагом Сталин был. Это уж как закон. Это точно. «И правду эту, — шепчет он, — никому не отдам». Не желает отдать поэту. Не желает отдать вождям. Пламенем безмолвным пылает, но отдать никому не желает. И за это ему — воздам!

Слава

Художники рисуют Ленина, как раньше рисовали Сталина, а Сталина теперь не велено: на Сталина все беды взвалены. Их столько, бед, такое множество! Такого качества, количества! Он был не злобное ничтожество, скорей — жестокое величество. Холстины клетками расписаны, и вот сажают в клетки тесные большие ленинские лысины, глаза раскосые и честные. А трубки, а погоны Сталина на бюстах, на портретах Сталина? Все, гагаузом, в подвалы свалены, от пола на сажень навалены. Лежат гранитные и бронзовые, написанные маслом, мраморные, а рядом гипсовые, бросовые, дешевые и не обрамленные. Уволенная и отставленная лежит в подвале слава Сталина. Осень 1956

«Ни за что никого никогда не судили…»

Ни за что никого никогда не судили. Всех судили за дело. Например, за то, что латыш, и за то, что не так летишь и крыло начальство задело. Есть иная теория, лучшая — интегрального и тотального, непреодолимого случая, беспардонного и нахального. Есть еще одна гипотеза — злого гения Люцифера, коммуниста, который испортился — Карамзин-плутовата сфера. Почему же унес я ноги, как же ветр меня не потушил? Я не знаю, хоть думал много. Я решал, но еще не решил.

Разговор

— Выпускают, всех выпускают, распускают все лагеря, а товарища Сталина хают, обижают его зазря. Между тем товарищ Сталин обручном был — не палачом, обручном, что к бочке приставлен и не кем-нибудь — Ильичом. — Нет, Ильич его опасался, перед смертью он отписал, чтобы Сталин ушел с должности, потому что он кнут и бич. — Дошлый был он. — Этой пошлости опасался, должно быть, Ильич.

Паяц

Не боялся, а страшился этого паяца: никогда бы не решился попросту бояться. А паяц был низкорослый, рябоватый, рыжий, страха нашего коростой, как броней, укрытый. А паяц был устрашенный: чтобы не прогнали, — до бровей запорошенный страхом перед нами. Громко жил и тихо помер. Да, в своей постели. Я храню газетный номер с датой той потери. Эх, сума-тюрьма, побудка, авоськи-котомки. Это все, конечно, в шутку перечтут потомки.