Как входят в народную память?Добром. И большим недобром.Сияющими сапогами.Надменных седин серебром.Победами в длительных войнах.Остротами вовремя, в срок,и казнями беспокойных,не ценящих этих острот.Убитые прочно убиты,забыты на все времена.Убийцами память — забита.Истории чаша — полна.Студенты и доценты,историки нашей страны,исправить славы процентывы можете и должны.Раскапывайте захоронения,засыпанные враньем,поступки, подвиги, мнения,отпетые вороньем.
«Государи должны гос ударить…»
Государи
должны гос ударить,государство должно есть и питьи должно, если надо, ударить,и должно, если надо, убить.Понимаю, вхожу в положение,и хотя я трижды не прав,но как личное поражениепринимаю списки расправ.
«Списки расправ…»
Списки расправ.Кто не прав,тот попадает в списки расправ.Роенный чади чад типографский,ароматцарский и рабский,колоритбелый и черный,четкий ритми заключенный.Я читалсписки расправ,я считал,Сколько в списке.Это было одно из праву живых, у остающихсячитать списки расправи видеть читающих рядом, трясущихсяот ужаса, не от страха,мятущихсявихрей праха.
«Подумайте, что звали высшей мерой…»
Подумайте, что звали высшей меройЛет двадцать или двадцать пять назад.Добро? Любовь?Нет. Свет рассвета серыйИ звук расстрела.Мы будем мерить выше этой высшей,А мера будет лучше и верней.А для зари, над городом нависшей,Употребление лучшее найдем.
Счастье
О. Мартынов
Словно луг запахВ самом центре городского быта.Человек прошел, а на зубахПесенка забыта.Гляньте-ка ему вослед —Может, пьяный, а скорее нет.Все решили вдруг:Так поют после большой удачи, —Скажем, выздоровел друг,А не просто выстроилась дача.Так поют, когда вернулся брат,В плен попавший десять лет назад.Так поют,Разойдясь с женою нелюбимой,Ненавидимой, невыносимой,И, сойдясь с любимой, так поют,Со свиданья торопясь домой,Думая: «Хоть час, да мой!»Так поют,Если с плеч твоих беда свалилась, —Целый год с тобой пить-есть садилась,А свалилась в пять минут,Если эта самая бедаВ дверь не постучится никогда.Шел и пелЧеловек. Совсем не торопился.Не расхвастался и не напился!Удержался все же, утерпел.Просто — шел и пел.
Хозяин
А мой хозяин не любил меня —Не знал меня, не слышал и не видел,А все-таки боялся, как огня,И сумрачно, угрюмо ненавидел.Когда меня он плакать заставлял,Ему казалось: я притворно плачу.Когда пред ним я голову склонял,Ему казалось: я усмешку прячу.А я всю жизнь работал на него,Ложился поздно, поднимался рано.Любил его. И за него был ранен.Но мне не помогало ничего.А я возил с собой его портрет.В землянке вешал и в палатке вешал —Смотрел, смотрел, не уставал смотреть.И с каждым годом мне все реже, режеОбидною казалась нелюбовь.И ныне настроения мне не губитТот явный факт, что испокон вековТаких, как я, хозяева не любят.1954
«Всем лозунгам я верил до конца…»
Всем лозунгам я верил до концаИ молчаливо следовал за ними,Как шли в огонь во Сына, во Отца,Во голубя Святого Духа имя.И если в прах рассыпалась скала,И бездна разверзается, немая,И ежели ошибочка была —Вину и на себя я принимаю.
Большой порядок
Двадцать лет я жил всухомятку —В общежитиях, и ни войне —И привык к большому порядку.Он понравился даже мне.Я
привык, что храп соседаНадо выслушать и пережить,Что мечту о жизни оседлойНадо на полу жизнь отложить.Что в бараке и что в окопе,Несмотря на шум и на чад,Хорошо, приятно, толково!То, что это люди звучат.То, что рядом едят и дышат,Руки под головы кладут,То, что слово твое услышат,Руку помощи подадут.Трудно было всем. ПомогалиВсе — всем. От зари до зари.И в один котелок макалиТвердокаменные сухари.Вместе, заодно, всем миром,Скопом всем, колхозом всем.Потому-то моральным жиромОбрастать не могу совсем.
«Я был молод. Гипотезу бога…»
Я был молод. Гипотезу богас хода я отвергал, с порога.Далеко глаза мои видели.Руки-ноги были сильны.В мировой войне, в страшной гибелине признал я своей вины.Значит, молодость и здоровье —это первое и второе.Бог — убежище потерпевших,не способных идти напролом,бедных, сброшенных с поля, пешек.Я себя ощущал королем.Как я шествовал! Как я властвовал!Бог же в этом ничуть не участвовал.Идеалы теряя и волосы,изумляюсь, что до сих порне услышал я божьего голоса,не рубнул меня божий топор.Видно, власть, что вселенной правила,исключила меня из правила.
Моральный кодекс
На равенство работать и на братство.А за другое — ни за что не браться.На мир трудиться и на труд,все прочее — напрасный труд.Но главная забота и работаподенно и пожизненно — свобода.
Добавка
Добавить — значит ударить побитого.Побил и добавил. Дал и поддал.И это уже не драка и битва,а просто бойня, резня, скандал.Я понимал: без битья нельзя,битым совсем другая цена.Драка — людей возвышает она.Такая у нее стезя.Но не любил, когда добавляли.Нравиться мне никак не могли,не развлекали, не забавлялиморда в крови и рожа в пыли.Слушая, как трещали кости,я иногда не мог промолчатьи говорил: — Ребята, бросьте,убьете — будете отвечать.Если гнев от лютовал,битый, топтаный молча вставал,харкал или сморкался кровьюи уходил, не сказав ни слова.Еще называлось это: «В людивывести!» — под всеобщий смех.А я молил, уговаривал: — Будя!Хватит! Он уже человек!Покуда руки мои хватают,покуда мысли мои витают,пока в родимой сторонееще прислушиваются ко мне,я буду вмешиваться, я будумешать добивать, а потом добавлять,бойцов окровавленную грудупризывами к милости забавлять.
«Я доверял, но проверял…»
Я доверял, но проверял,как партия учила,я ковырял, кто привирал,кто лживый был мужчина.Но в первый раз я верил всем,в долг и на слово верил.И резал сразу. Раз по семья перед тем не мерил.В эпоху общего вранья,влюбленности во фразуя был доверчив. В общем, яне прогадал ни разу.
«У беспричинной радости…»
У беспричинной радостипричин не сосчитать —к примеру, хоть бы радуга,ее цвета и стать,к примеру, туч ораваи облаков полотна,закат совсем кровавый,рассвет совсем холодный —и душу душем счастьяокатывает вдруг:ты каждой малой частьювсему на свете друг.И никакой причиныне надо, кроме той,что, вот, рассвет пречистыйс холодной прямотой,что, вот, закат горячийи теплый, как слеза,и я, глаза не пряча,гляжу ему в глаза.