Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива
Шрифт:
Почему эти дома назывались “барачного типа”, непонятно. По крайней мере, сейчас мне это непонятно, а тогда – тем более. Двухэтажные, двухподъездные дома. Деревянные, обшитые ныне забытой дранкой и оштукатуренные. Чаще всего беленные известью. Были и других цветов, но “размытых” – все-таки все они были построены в начале 30-х годов и тогда же покрашены.
Квартиры – естественно, коммунальные, обычно трехкомнатные. Кухня, туалет, кое-где кладовая – чаще нет. Кладовая с маленьким окном. Иногда в этой кладовой (дверь из кухни) кто-нибудь жил. Печки. Входные двери в дом обычно с крыльцом под навесом и с перильцами, на которых можно было прекрасно сидеть. Иногда вдоль этих перил – самодельная доска-скалка. Старушки, однако, там не сидели: есть ощущение, что старушек не было.
Но этот дом был все-таки особенный. Уютный, в зелени, в деревьях, с гроздьями золотых шаров перед домом и с личными палисадничками (обычно жителей первого этажа). Сзади, под окнами, эти “личные” садики были огорожены чем попало, но с обязательной отделкой металлической лентой из-под штамповки. В жаркие дни поливали эти садики-огородики прямо из окон. Около домов – сараи. Иногда двухэтажные, с галереей-балконом на втором этаже. Все остальное пространство – огороды. Правда, у этого дома – несколько в стороне, из-за его, очевидно, расположения. Перед домом – посаженные еще до войны тополя. Между ними – клумба все с теми же золотыми шарами.
Здесь я и осуществил мой первый – в двенадцать лет – и, может быть, лучший, дизайнерский проект. Из щипцов для зажигательных бомб, которые в большом количестве валялись на чердаке, была сделана ограда для клумбы золотых шаров! Лихая! Кованая! Красивая! Да что там… Потрясающая ограда!!! Но это позже.
А тремя годами раньше, во втором классе, я был приведен к этому дому моим братом Юркой. У всех его одноклассников, живущих там, – у всех! – были младшие братья, мои ровесники. Мои лучшие, прекрасные друзья и товарищи всей школьной поры. Десять лет школы и практически еще пять лет институтов. Только после этого семьи, переезды и разные дороги стали нас разводить.
Старшие братья вместе учились и дружили, младшие – так же. Это был уникальный обычный дом с уникально-обычными ребятами. Родители их тоже когда-то начинали вместе – в какой-то конторе “Буровод”. Этот дом и его люди – счастье моего детства и юности.
Стоял он немного на отшибе – метрах в пятидесяти от леса, отделенный от него еще и старой, довоенной, огромной канавой. Канава была как овраг, с застоялой водой и каким-то металлическим мусором на дне. Двор. Но двор только этого дома. Дом отличался и составом жильцов – от ближайших, “шоферского” и “дубителей”. Назывался он “инженерский”. Но кто только там не жил! Много лет спустя из публикации в “Юности” мы узнали, что невысокий, средних лет человек, который ходил в полувоенном коротком кителе и в фуражке с “крабом”, Коробицин, был в прошлом известным советским разведчиком в Южной Америке.
Хорошо запомнил я его потому, что он вроде не работал, много бывал дома, а мы и наши дела были ему интересны. Он всегда и спокойно держал нашу, ребячью, сторону, строили ли мы хоккейную коробку (первую в Москве!), делали ли какие-то спортивные снаряды. Даже помог нам “свет”, т. е. провод электрический, из своей квартиры на втором этаже вывести на хоккейную площадку. Жена его – крупная, белая, быстрая какая-то женщина – где-то работала. Еще у них был сын Левушка, младше нас. Была и домработница, веселая Шура. Иногда она нам давала какие-то пирожки. Шура страшно любила целоваться, и то, что она в дни Пасхи делала со всеми нами, назвать христосованием нельзя никак! Опыты, что ли?! Семья их – единственная в доме – имела в коммуналке две комнаты. У всех остальных более чем двадцати пяти семей было по одной. Наверное, с Коробициных я и начал оттого, что у них было две комнаты. Но это второй подъезд.
А в первом, ставшим как бы моим, на втором этаже слева, за дверью, на которой на трех почтовых ящиках было три фамилии, жили самые близкие мне люди! Вернее, конечно, не все три фамилии принадлежали самым близким мне людям, а скорее две, а еще точнее – одна. Именно в этой последовательности и напишу о них.
Первая радость – первая комната от входной двери – Ксенофонтовы. Юрец – первый мой друг и приятель и товарищ по заиканию! Сестра его Светка (домашнее прозвище – Солоха) – красивая, добрая и мягкая девочка, на два года старше нас; брат их Игорь как раз и учился с моим братом. А еще дед, недолго жившая бабушка. Иногда появляющийся отец. Мать – единственный работающий человек,
Вообще, в семье все красавцы – дед был обрусевшим греком, и смешанная порода их была прекрасна. Еще ведь и пели все, и на гитаре играли, а Светка и рисовала хорошо. Они всё делали вместе. Даже женились все подряд, почти одновременно. И жили потом – хорошо жили – все вместе год, наверное. Игорь с женой почти год жил в сарае! Но это – дальше! А в квартире дальше? Комната рядом с Ксенофонтовыми – Вайнштейны. Валерка – мой приятель, аккуратист и спортсмен, изменивший еще в 50-х годах хоккею. Ушел – тогда! – заниматься фигурным катанием. В отличие от нас понимал, что это не только для девок. Брат его Игорь (много было, сейчас вспоминаю, Игорей) – соученик моего Юрки, как и Игорь Ксенофонтов. Ну, родители. Отец его первым из знакомых уехал в 51-м работать в Албанию. Вернувшись через год, он привез только и исключительно книги – собрания сочинений. Вайнштейновские собаки – сначала Муха, а затем Пушок. Собаки – исключительная редкость в то время, у всех были кошки. Муха попала под трамвай.
Напротив Вайнштейнов жили Кононовы. Демобилизованный с ранением в руку глава семьи, крикливая мамаша и наши товарищи – Вовка Ржавый и Нинка Рыжая. Когда Нинка стала чуть старше, мамаша каждый день (!) осматривала ее на кухне на предмет пресечения возможных “гуляний” с мальчиками. Но Нинка гуляла, в том числе и с каждым из нас.
Можно и дальше так идти по квартирам и людям комната за комнатой. Помню всех и хорошо. Но, наверное, лучше это делать походя, как придется.
Как мне – да и всем, наверное, – повезло с этим домом! Ведь там была и первая в Москве хоккейная коробка, и турник с “солнышком” и “склепкой” – основными знаками силы и красоты спорта. И драки с владельцами огородов. И письмо по этому поводу – тогда! – в “Московский комсомолец”, написанное все тем же Коробициным. И – невероятно – помощь газеты.
Мы и в пионерский лагерь как-то поехали все вместе. Ребята этого дома всегда так ездили, а тут и меня устроили заодно. Но и я ведь в долгу не остался: после седьмого класса моя мама не только мне, но и Юрцу, Валерке, Боре Ключеву достала путевки в Дом туриста. И с этого началась еще одна наша жизнь.
Дом уже расселялся. Толкотни не было. У некоторых было уже и по две комнаты. Одна из квартир – у Панченко – перестала быть коммунальной. Мы, недавно женившись, любили туда ходить. К Юрцу, естественно! Он уже был женатым со стажем – года три-четыре. Сын рос у тещи, так как и Юрец, и его милейшая жена Нина учились. Обедали, выпивали, пели под гитару. Иногда шли к Васильевым, у них дома была ударная установка, труба, саксофон. Мы наслаждались и хорошим классическим джазом, и тихим светлым вечером, и длинными сумерками. Середина лета, начало жизни. За окном выросшие деревья, остатки моей ограды, золотые шары…
В младших классах в Москве: наведение уюта в квартире! Койки (железные с металлическими скобами на “ложе”, которые я умел хорошо чинить) время от времени заменялись на “новые”, принесенные из кучи собранного у школы металлолома. Спинки у них (почему “спинки” – непонятно, они находятся в изголовье и в ногах) отпиливались в уровень с ложем, и все это сооружение можно было считать тахтой. К приезду гостей и в праздники мы перетаскивали из школы деревянную тумбу из-под бюста матроса Кошки (персонаж Льва Толстого) – на нее ставился приемник. Также приносилась красная ковровая дорожка из кабинета отца. Иногда в школьном же буфете бралась посуда – тарелки с надписью “Общепит”. Кстати, дома в то время долго жила солонка дореволюционного пароходного, кажется, товарищества “Самолет”. Что только я не представлял, глядя на нее!