Я люблю тебя, небо
Шрифт:
Из года в год, на протяжении многих десятилетий, в авиации создался, обогащаясь опытом, определенный учебно-летный процесс. Один-единственный, оптимальный. В него входит организация учебной и летной работы, отношение людей к делу, их взаимные отношения, необходимая сумма знаний, опыта, техническая база и условия труда. Всякое отклонение от этого единственного, оптимального учебно-летного процесса, проверенного жизнью и кровью авиаторов, само по себе — предпосылка к тяжелым происшествиям. У вас была новая организация труда, и она потерпела крах. Я имею в виду летную деятельность, во всем остальном вы люди, опередившие время. Вспомните, как работал Шамов: сам летал, прыгал,
Что вам сказать еще, друзья? Я восхищаюсь вашим мужеством, вашей любовью к делу. Помните, что говорил Экзюпери: «Что до меня, то мое ремесло дало мне счастье. Я чувствую себя крестьянином аэродромов. Я не сожалею ни о чем. Я играл и проиграл. Таково мое ремесло. А все же я дышал им, воздухом моря!
Кто хоть раз отведал его, не забудет этой пищи! Не правда ли, товарищи мои? И дело не в том, чтобы жить среди опасностей. Эта формулировка претенциозна. Мне вовсе не по сердцу тореадоры. Я люблю не опасности. Я знаю, что я люблю жизнь».
Так бы сказал и наш Валера».
На пригорке, в голове аэродрома, под могучими соснами — скромный памятник. Под ним покоится прах нашего современника. Человека большой души, красота и сила которого — от песни русской, от просторов сибирских, от любви к небу и к тебе, товарищ. Как и прежде кипит на аэродроме жизнь, вспыхивают в небе куполы парашютов, рокочут авиационные моторы — юность Томска вновь обрела крылья. Ради этой прекрасной цели жил Валерий Шамов.
Да, 1968 год был для нас годом тяжелых утрат.
Спортивный сезон начался февральскими сборами в Москве. После четырехмесячного перерыва мы особенно рады видеть друг друга: домашние новости, «свежие» анекдоты и приключения, передаваемые обычно не без гиперболы, новые песни Игоря Егорова делали первые вечера исключительно теплыми и сердечными. Однако, скоро встреча была омрачена печальной вестью — тяжело заболел Владимир Евгеньевич Шумилов. Саркома приковала Шумилова к постели. Операция не дала положительных результатов: опухоль продолжала быстро распространяться, причиняя ему невыносимые физические и душевные страдания. Все, в том числе и сам Владимир Евгеньевич, понимали, что дни его сочтены.
В один из вечеров всей сборной приходим в Боткинскую больницу. Немолодая женщина в белом халате с темными печальными глазами сообщила нам, что к больному разрешено пройти только одному. Ребята переглянулись — кому идти, а Алексей подтолкнул меня в спину и хрипло сказал:
— Иди, Мартин, ты!
Женщина проводила меня до палаты, открыла дверь и, не входя в комнату, тихо заплакала. Я понял — жена Владимира Евгеньевича. Молча стою перед ней, не находя слов утешения, к горлу подступил комок. Ирина Васильевна кивнула на дверь:
— Идите. Он очень ждет.
Неповинующимися ногами вхожу в палату. Боже мой! Как он похудел! Бледное, с ввалившимися щеками и заострившимся носом дорогое лицо. Глубоко запавшие, потухшие глаза.
— Владимир Евгеньевич! Это я, Володя. Здравствуйте.
В глазах затеплилась жизнь, разгладились скорбные складки на высоком
— А-а. Мартемьяныч... Здравствуй.
Я ловлю воздух раскрытым ртом, тщетно пытаясь взять себя в руки...
— Ну что ты, Мартемьяныч! Перестань!
Какой же я слабак: больной, умирающий человек успокаивает меня, здорового и сильного!
— Владимир Евгеньевич, это ничего... Пройдет. Все будет хорошо. Вот... сожмите мою руку... сильно-сильно. Вы же еще очень сильный... Вы обязательно справитесь с этой проклятой болезнью...
— Не надо о болезни. Расскажи лучше о ребятах, как готовитесь к чемпионату. Летаете?
— Летаем помаленьку, правда, февраль погодой не балует.
Владимир Евгеньевич откинул голову на подушку, закрыл глаза. На виске лихорадочно пульсирует такая знакомая нам жилка! Ловлю себя на мысли, что в последний раз вижу эту жилку. Неужели она скоро угаснет навсегда? И ничто, и никто не в силах предотвратить это! Почему именно вас выбрала в жертву болезнь? Вас — учителя, которого нам сейчас так не хватает.
Сколько пришлось пережить этому человеку! Я вспоминаю скупые рассказы Шумилова о себе.
...Война. Горящий «харрикейн» врезается в мелколесье. Страшный удар выбрасывает летчика из кабины. Без сознания, истекая кровью, лежит он под знойными лучами полуденного солнца. Первое, что увидел, когда пришел в себя, — ухмыляющегося фашиста. «Значит, плен!» — обжигает мысль. Рука потянулась к кобуре за наганом. Хотел застрелиться, но кобура была уже пуста. Прикладами заставили подняться. Повели. Каждый шаг — жгучая боль в простреленной ноге. Каждый шаг — вечность. Как оказался в колонне таких же неудачливых, не помнит. Помнит только заботливо подставленное крепкое плечо молодого солдата. Спасибо, друг! Потом был короткий привал. Шумилов сидел на земле, прислонившись спиной к стволу израненной осколками снарядов березы. Последние силы покидали его. Понял, что дальше идти не сможет. Значит — смерть. Как просто. Сейчас подойдет вот тот ухмыляющийся немец и небрежно, не целясь, выстрелит. А ему всего двадцать два, и жизнь вся еще впереди. Шумилов смотрит на маленькое облачко, одиноко повисшее над жнивьем, оно неуловимо меняет свои очертания, дышит восходящими от прогретой земли потоками, постепенно рассасывается, исчезает, растворяясь в ультрамариновой сини неба.
Но вот вместо облачка возникает сытое лицо немца, в бесцветных равнодушных глазах Шумилов читает свой приговор: «Не пойдешь дальше — останешься здесь навсегда!» Не спеша фашист поднимает карабин. Шумилов не смотрит на смертоносный кружок, он смотрит в глаза врага. Смотрит, как на бешеную собаку, которая вот-вот должна укусить. Немец секунду медлит — это спасает Шумилову жизнь. На дороге заскрипела телега. Немец кивком головы подзывает старика-возницу и двух пожилых женщин, те торопливо укладывают летчика на мягкое, пряно пахнущее сено.
Два месяца пробыл Шумилов в плену, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы немного оправиться после ранения и собраться с силами для дерзкого побега из концлагеря. Не такой он был человек, чтобы позволить посадить себя в клетку.
Снова фронт, снова рядом с Шумиловым боевые друзья, самые верные, самые надежные... Трудна дорога к победе. Многих друзей не досчитался 9 мая 1945 года Шумилов, а сам вот уцелел, выстоял, победил.
А сейчас ему очень обидно и горько чувствовать свою беспомощность перед проклятой болезнью. И как это, должно быть, страшно — считать немногие оставшиеся дни и часы жизни!