Я не искала любовь

Джусти Амабиле

Оглядываюсь вокруг, но Арона нигде не вижу. Затем меня зовёт его голос с расстояния, которое кажется околоземным.

— Я здесь, присоединяйтесь ко мне, — говорит он. Я пересекаю что-то вроде тысячи метров пространства, помноженного на бесконечный периметр высоких стеклянных окон без занавесок, пока не попадаю в огромную кухню из чёрного камня и стали. Арон возится с чайником. — Хотите чаю? — спрашивает он. И затем, не дожидаясь моего ответа: — Я не определился между чаем и коньяком, но у меня сложилось впечатление, что вы не пьёте алкоголь.

— Я не могу его пить, — говорю я и слишком поздно понимаю, что фраза прозвучит для него двусмысленно.

— Не можете или не хотите?

— Чай подойдёт замечательно, спасибо.

— Молоко или сахар?

— Ничего. Мне нравится как есть. Просто чай.

Несколько мгновений мы молчим, пока Арон наливает напиток в сверкающую чёрную чашку и ставит на овальный остров в центре кухни. Я подхожу и беру чашку обеими руками. Они слегка дрожат. Несколько капель капают на сталь. Я делаю пару глотков, и действительно, горячий напиток меня взбадривает.

— Сейчас мы

идём туда? — спрашивает Арон, хотя это больше похоже на утверждение, к которому он добавил вопросительный знак просто ради гостеприимства. — Вы должны рассказать мне немного. Ведь вы понимаете, я не могу быть вашим адвокатом, не зная всего того, что вы не хотите, чтобы я знал. Мне нужна правда. Я обещаю вам, ничто из того, что вы расскажете, не покинет этот дом, если это не будет иметь отношения к причинам судебного обвинения. Но мне всё равно нужно знать, и не из мелочного любопытства. Будьте уверены, Андерсоны всё узнают, и вам нужно иметь наготове план Б, когда они коварно нападут.

Сглатываю и думаю, а может успею ещё уйти, отказаться от всего и отрицать до смерти, что у меня есть секреты. Затем я вспоминаю Джеймса Андерсона, его безумную жестокость, зло, которое он причинит мне, если не остановлю его, зло, которое он причинит многим другим девушкам, и решаю пересечь пылающий океан моих воспоминаний. Это заставит меня страдать, это убьёт меня ещё немного. Но, в конце концов, я уже почти мертва.

И я киваю, с ужасным чувством, что вот-вот расплачусь. Я не буду, это всего лишь момент слабости. Это всего лишь искушение, но я не поддамся. Я никогда не сдаюсь.

Я расскажу ему всё, даже если мне будет казаться, что кто-то вырывает у меня язык, сердце, клочки серого вещества и то немногое, что осталось у меня от жизни. Пусть Арон скажет мне потом, даёт ли такое бремя мне право желать осудить или убить кого-то другого, или, скорее, мне не следует убить себя, раз и навсегда.

***

— Это что-то связанное с вашей юностью, Джейн? — подбадривает меня твёрдым, но необычайно мягким голосом Арон.

— Это касается всей моей жизни, — бормочу под нос.

— У вас был отец или отчим, который… издевался над вами? — спрашивает он, надеясь (я уверена), помочь мне. По-своему Арон на самом деле хороший. Он старается говорить за меня, чтобы я отвечала только «да». Жаль, что предположение далеко от истины; даже самое живое воображение не может представить, что из себя представляет моя история.

— Нет. Я никогда не знала своего отца. Он умер, когда я была совсем маленькой, и я ничего о нём не помню. А моя мать не была… она была не из тех женщин, которые приводят мужчин в дом. Она была… очень религиозной. Фанатичной. У неё был только один партнёр, и других она никогда не искала. Ни один мужчина никогда не издевался надо мной.

— А кто же тогда? И как вы оказались в суде? Расскажите это, Джейн. Чем быстрее вы начнёте рассказ, тем быстрее перестанете заламывать руки.

Я осознаю, что судорожно переплела пальцы. Они не похожи на руки, а похожи на узлы, завязанные на верёвке. Я останавливаюсь, просовываю раскрытые ладони под ноги, по одной с каждой стороны и прижимаю их к холодной коже чёрного дивана.

— Моя мать была… женщиной с довольно чёткими идеями, — продолжаю я. — Точнее, ярая религиозная женщина. Только она требовала определённых стандартов не только от себя. Она хотела, чтобы я тоже… была идеальной. Совершенной во всём. Я бы отдала что угодно, чтобы быть идеальной, но… я не могла, ещё и потому, что наши представления часто расходились. Например, я хотела ходить в школу, но она заставила меня учиться на дому. Только по тщательно проверенным книгам, чтобы они не открыли мне неприличную информацию. Например: она была поборницей креационизма, слепо и пассивно верила в слова Библии. По её мнению, их не следовало толковать, а надо принимать такими, какие они есть. Никакого большого взрыва, никакой дарвиновской эволюции. Только строгий, но справедливый Бог, неукоснительный человек с белой кожей, который сотворил всё, указав пальцем со своего трона посреди неба. Я тоже верила в это, пока новая соседка не открыла мне глаза. Она переехала недавно, вдова средних лет и у неё была милая маленькая собачка. Мама согласилась, чтобы я помогала этой женщине с работой по дому и зарабатывала карманные деньги, которые сразу должна была отдавать. Думаю, в тот момент я и начала бунтовать. Мне было девять, когда придя в дом Кары (так звали соседку), я открыла для себя совершенно иной мир, чем тот, к которому привыкла. При её соучастии, вместо того чтобы заниматься домашними делами, я читала. Я много читала, книги всех видов. И, прежде всего, я танцевала. Кара преподавала танцы в недорогой частной школе, из тех, куда маленьких девочек отправляют, чтобы занять на пару часов в день, не ожидая от учениц, конечно, выдающихся достижений. Я танцевала, следуя её наставлениям, и мама об этом не подозревала. Иногда мама приходила неожиданно, чтобы проверить нас, но Рудольф, собака Кары, всегда лаял как сумасшедший, предупреждая. И я быстро надевала свой фартук, который, к счастью, мама требовала надевать во время работы по дому, и начинала подметать полы, пока Кара читала вслух отрывки из Библии. По словам Кары, я хорошо танцевала. Она говорила, что у меня идеальные линии, врождённая грация и природная склонность к самоотдаче и самопожертвованию. Не то чтобы я в это верила. Я танцевала, потому что мне нравилось. В течение трёх лет, втайне от матери, я танцевала с Карой. Три года мне удавалось всё скрывать, во всём остальном я вела себя как послушная дочь, у меня прекратились редкие маленькие истерики недовольного ребёнка в заключении. Однажды Кара сняла на видео, как я танцую. Когда увидела себя, я заплакала. Я была незрелой, но у меня на самом деле хорошо получалось. Я была

в чём-то хороша. У меня был талант. Никогда я не была так счастлива, как в тот момент. А потом… потом мама узнала. Возможно, она уже начала подозревать. Однажды она притворилась, что идёт в церковь. Когда мама ходила в церковь, я надевала старые пачки Кары, потому что хватало времени переодеться до её возвращения. Я не знаю, где был Рудольф и почему он не лаял в тот день. Мама увидела, как я танцевала в гараже Кары в возмутительном платье. Но, прежде всего, она увидела меня счастливой. Она не могла терпеть счастье. Счастье было греховным, возмутительным, оно вело в ад. Дорога в рай была вымощена болью, а не улыбками. Поэтому, если я хотела попасть в рай, я должна была страдать. Так что, мама отвела меня домой и запретила снова видеться с Карой. Она сказала, что меня нужно наказать за ложь и непослушание. Она… делала это не в первый раз. Мама часто наказывала меня. Иногда она лишала меня еды, иногда воды. Иногда запирала меня в комнате на несколько дней, и я не могла выйти даже в туалет. Она говорила, что святые и мученики страдали гораздо хуже меня. Не то чтобы до этого момента моя жизнь была похожа на сказку. Мать могла быть очень прилежной надзирательницей. Она проверяла все мои вещи, иногда приходила внезапно, когда я спала, и рылась во всём, чтобы убедиться, что я не прячу что-то запрещённое. Комиксы или журналы, например. Косметику. Даже куклы с распутными чертами лица. В доме было много запретов: я не должна была слишком много улыбаться, не должна была выглядеть рассеянной, не должна была смотреть телевизор одна, не должна была есть греховную пищу. Шоколад, например, был грехом. Всё, что вызывало радость, было греховным. В тот раз наказание было менее символическим и более показательным. Она ударила меня палкой по спине. До этого она била меня по рукам, только если я задавала неуместные вопросы по Библии, например, спрашивала, как можно было создать мир за шесть дней и как Ной мог собрать всех животных мира в одну лодку. Но в тот раз она вышила на моей коже десять кровоточащих шрамов.

Я замолкаю, неподвижно уставившись на ковёр в центре комнаты. Арон тоже не издаёт ни звука, но я улавливаю его слегка затруднённое дыхание, характерное для человека, кипящего вопросами и эмоциями, но он сдерживается. Возможно, Арон боится, что любой комментарий остановит меня и лишит мужества. Он не знает, что я больше не боюсь. И не может догадаться, — я только что обнаружила, что мне нужна эта отдушина. Словно благодаря этому откровению, через маленькие щели начинает испаряться смертоносный газ, заполнивший все комнаты моей жизни. Поэтому я продолжаю, не глядя на Арона, глядя только внутрь себя.

— Потом… Потом Кара переехала. Случилось кое-что плохое… что заставило её уехать. Рудольф пропал на несколько дней, и однажды утром она нашла его мёртвым. Кто-то ударил бедолагу несколько раз по голове, с нечеловеческой жестокостью. Я… я всегда подозревала, что это была моя мать. Мне было двенадцать, и я начинала понимать, что она… была не просто бескомпромиссной женщиной. Она не была… здорова. Она не была нормальной. Но кому я могла об этом рассказать? Её окружение не поверило бы мне. Все считали маму безупречной и самоотверженной, женщиной, которой можно восхищаться, и я не знала никого другого. После того как застукала меня за танцами, мама ещё больше замкнулась в себе, контролируя меня маниакально. Мне запрещалось пользоваться домашним телефоном, нельзя было иметь мобильный телефон, смотреть телевизор или разговаривать с людьми. Я любила рисовать, получались скорее каракули, но они меня расслабляли. Мама нашла один из моих альбомов и сожгла его. Я… сходила с ума. Сильно похудела, очень мало и плохо спала и… Я хотела убежать. Да, я хотела сбежать. Но это был всего лишь сон. Однажды, когда только начался дождь, я собирала высушенные после стирки вещи, чтобы они не намокли, и увидела в саду Кару. Она сделала знак молчать, а когда подошла ко мне, сказала на ухо, что отправила копию того видео в Джульярдскую школу в Нью-Йорке. Там остались под впечатлением от моего природного таланта, и меня хотят прослушать. Мне необходимо было поехать в Нью-Йорк. В Джульярд, я! Я могла стать настоящей балериной! В тот день я поняла, что имела в виду мама, когда говорила, что счастьем вымощена дорога в ад. И правда, счастье заставило меня совершить очень глупый поступок, который бросил меня в огонь. Я пошла к матери и рассказала ей обо всём. Взволнованная, как ребёнок, показала ей письмо из Джульярдской школы. Это был мой день рождения, и я сказала ей, что только что получила прекрасный подарок. Она была на втором этаже дома. Гладила простыни. Мама сердито посмотрела на меня, сказала, что я никогда не стану шлюхой, затем ударила меня горячим утюгом по лицу и столкнула с лестницы. — Я на мгновение задерживаю дыхание, вспоминая потерю равновесия, падение и колющую боль в щеке. — Падая, я молила Бога о смерти. Но я не умерла, я оказалась на полу, моя коленная чашечка была разбита, лодыжка вывернута, а кожа горела, как в аду, в который я попала. Я не могла пошевелиться. Я увидела, как она спускается по лестнице. Мама всё ещё была в ярости и совсем не походила на человека, который хочет спросить, не ушиблась ли я, принести свои извинения и поздравить с днём рождения. Она отключила утюг и размахивала им как оружием. Тогда я тоже взяла оружие. Секатор для роз. Он лежал неподалёку. В садовой корзине. Я схватила его и воткнула ей в живот.

Впервые я решаюсь посмотреть на Арона.

Его выражение лица — чистый концентрат гнева и ужаса. Он молчит, ни о чём не спрашивает. Именно я, после нескольких минут молчания, спрашиваю его с горькой иронией:

— Что скажете, адвокат Ричмонд? Могут ли эти откровения мне навредить? Если вскроется, что я убийца матери, это может выставить меня в плохом свете перед присяжными?

Глава 7

Арон