Я никогда не была спокойна
Шрифт:
Решающая встреча произошла в Берне. Здесь Моргари вел переговоры с Робертом Гриммом, журналистом из «Бернской газеты». И Гримм взял на себя ответственность за организацию мероприятия. Ему в помощь итальянские социалисты определили Балабанову, которая лично написала приглашения на всех языках. Ленина забыли, он трактовал этот шаг как стремление изолировать более радикальные группы и освободить место последователям ненавистного Каутского, которых он без обиняков назвал «дерьмовыми» оппортунистами. В итоге Ленина в последний момент включили в список.
Пятого сентября 1915 года в швейцарском городке Циммервальд собрались тридцать восемь делегатов из одиннадцати стран. Не приехали лишь англичане, которые не успели получить паспорта. Больше всего (десять человек) было немцев: семь
Нарушает идиллию вновь Ленин, на этот раз без посредников. Ульянов обвиняет немцев, обрушивается на «социал-патриотов» и «социал-империалистов», пускает в ход дежурное слово «социальная революция». Глава германской делегации, старик Ледебур, возмущен. Он кричит, что позиция Ленина – анархистская, бакунинская, демагогическая: сейчас нет времени на разговоры и полеты фантазии – настало время конкретных действий. Кроме того, добавляет он, легко говорить, когда долго находишься в изгнании и не знаешь о настроениях в собственной стране. Серрати тоже не разделяет позицию Ульянова: он обвиняет его в том, что тот хочет изменить программу съезда, которая заключается не в создании нового Интернационала и переходе к гражданской войне, а в том, чтобы остановить войну. Итальянец цитирует «Классовую борьбу во Франции», в которой Энгельс заявлял, что он против применения насилия.
Ленин отвечает всем очень резко. Он говорит Серрати, что тот неправильно понял Энгельса, и напоминает Ледебуру, что он всегда выступал с революционными призывами, даже когда сидел в царских тюрьмах: ведь когда Маркс и Энгельс писали в 1847 году «Манифест Коммунистической партии», они тоже обращались из-за границы к немецким рабочим[324]. Встреча перерастает в длительную дискуссию. Французский делегат Мергейм вступает в дебаты с Лениным, которые продолжаются восемь часов. Возникают очень напряженные моменты; все измучены. Болгарин Раковский, который впоследствии станет железным большевиком, так нервничает, что пытается ударить Ульянова по лицу, но его удерживают товарищи. Русский и ухом не ведет и с предельным хладнокровием продолжает повторять свои указы. Он говорит, что нельзя трусить и надо называть вещи своими именами. Если капиталисты лгут, утверждая, что война служит для защиты отечества, то Ленин подчеркивает, что большинство социалистов тоже на их стороне. Балабанова согласна с этим тезисом, но понимает, что сейчас не время вносить еще больший разлад между социалистами.
Ленин остается в меньшинстве и даже не входит в число четырех членов созданной в Берне постоянной комиссии, которой дано название Международная социалистическая комиссия. Ее членами становятся Моргари и Балабанова от Италии и швейцарцы Гримм и Шарль Нейн. Фактически делами этой комиссии будут заниматься Гримм и Балабанова.
Это событие производит лишь внешний эффект. Оно имеет символическое значение: это значит, что флаг Социалистического интернационала не втоптан в окопную грязь. В действительности же Циммервальд не дает ничего конкретного: это жест бессилия, декларация добрых намерений сторонников нейтралитета, решительное осуждение «империалистической войны».
Но европейская бойня не прекращается, более того, она усиливается. Цензура в отдельных странах ужесточается, границы закрываются, миллионы молодых людей отправляются на фронт. Балабанова и Гримм очень много работают. И им удается созвать второй международный съезд. 24 апреля 1916 года в Кинтале, небольшом поселке в Швейцарских Альпах, собираются сорок три делегата. На этот раз «Циммервальдские левые» во главе с Лениным более многочисленны, однако им не удается включить в итоговую резолюцию признание, что пацифизма для прекращения войны недостаточно:
Кинталь также не приводит к прекращению войны, но, несомненно, знаменует собой перелом в пользу Ленина и дальнейшее сближение между итальянскими максималистами и большевиками – это первый шаг к Третьему интернационалу.
Конференция закончилась в первые часы 1 мая 1916 года. И хотя я непрерывно работала на протяжении сорока восьми часов, я предложила, чтобы мы дождались утра Международного дня труда, символа единства рабочего класса[325].
Было что-то печально грандиозное в том рассвете, которого мы ждали, которым любовались с альпийской высоты. По воле случая это был восход 1 мая. Когда мы вернулись из Кинталя в Берн, я, которая принципиально отмечала это событие интенсивной пропагандистской работой, в том году этот единственный свой праздник я провела… во сне. Этот сон несколько раз прерывался звуками фанфар, прославляющих День труда, но я не могла проснуться после почти непрерывной работы в течение шести дней и почти стольких же ночей[326].
Следующие месяцы Анжелика проводит тихо: она беспомощно наблюдает за тем, как идет война. Она живет в Цюрихе, в пансионе для бедных на Ваффенплацштрассе, 70. Это старый мрачный дом с грязным двором, затерявшийся в городских трущобах. В библиотеке, ставшей ей убежищем, она часто встречается с Лениным. Ему тоже не остается ничего другого, как учиться, писать и обретать силы. Жена Владимира Ильича описывает этот период политической эмиграции как этап спокойный, «без суеты», состоящий из долгих прогулок у озера и походов в горы[327]. Балабанова не часто навещает чету Ульяновых. Ей очень близки меньшевики Мартова, а большевиков она считает сектой интеллигентов, не имеющей последователей.
Анжелика тщетно ждет, когда смолкнут орудия. Она хотела бы вернуться в Италию хотя бы на несколько дней, но Рим, охваченный войной, не дает ей въездной визы. Балабанова испытывает сильную ностальгию по Италии. Она просит Турати помочь ей, как-то ходатайствовать о получении визы «дней на десять». Она уточняет, что ее паспорт «абсолютно законный», но не продлевался с тех пор, как она разорвала отношения с семьей. «К моему правовому статусу нужно добавить – и в этом отношении я могу “похвастаться большими заслугами”, чем любой националист, – что я была выслана в 1914 году из Пруссии, а в 1909 году осуждена и навсегда изгнана из Австрии за ту же самую пропаганду интернационализма и социализма, которая теперь служит препятствием для моего возвращения в Италию»[328].
23 февраля 1917 года мир взорвала новость: в России вспыхнула революция. Девяносто тысяч человек вышли на улицы и площади Петрограда, в основном это текстильщики и заводские рабочие, а также множество живущих в нищете, отчаявшихся женщин, чьи мужья и сыновья на фронте. 26 февраля многие воинские части, вместо того чтобы открыть огонь против вышедших на улицы демонстрантов, встали на их сторону: теперь уже вооруженные рабочие смогли стрелять в ответ и освободить своих арестованных вожаков из тюрем. Народ был измучен. Города наводнены дезертирами, ранеными и крестьянами, вынужденными оставить свои дома и поля, сожженные царской армией во время отступления. Государственное управление рушилось, некому было управлять… Не хватало продовольствия, и горожане вынуждены были объединяться в комитеты самоуправления. В стране разворачивалась бурная политическая, социальная и экономическая взрывная сила. Это уже «революционная ситуация, о которой, однако, никто толком не знал: ни заинтересованные лица, ни власти, ни противники, ни тем более те, кто жил в эмиграции»[329].