Я никогда не была спокойна

Маттина Амедео Ла

Решающая встреча произошла в Берне. Здесь Моргари вел переговоры с Робертом Гриммом, журналистом из «Бернской газеты». И Гримм взял на себя ответственность за организацию мероприятия. Ему в помощь итальянские социалисты определили Балабанову, которая лично написала приглашения на всех языках. Ленина забыли, он трактовал этот шаг как стремление изолировать более радикальные группы и освободить место последователям ненавистного Каутского, которых он без обиняков назвал «дерьмовыми» оппортунистами. В итоге Ленина в последний момент включили в список.

Пятого сентября 1915 года в швейцарском городке Циммервальд собрались тридцать восемь делегатов из одиннадцати стран. Не приехали лишь англичане, которые не успели получить паспорта. Больше всего (десять человек) было немцев: семь

из них – последователи Каутского. На этот раз Ленин не прислал своих сторонников: он присутствовал лично вместе с Зиновьевым и небольшим отрядом из восьми верных делегатов из других стран, так называемых «циммервальдских левых». Заседание началось с братания немцев и французов: Ледебур, Хоффман, Мергейм и Бурдерон^[323] объявили, что эта война – не их война. Анжелика пылко, без устали переводила все выступления. На съезде царила именно та атмосфера, которой ожидали организаторы.

Нарушает идиллию вновь Ленин, на этот раз без посредников. Ульянов обвиняет немцев, обрушивается на «социал-патриотов» и «социал-империалистов», пускает в ход дежурное слово «социальная революция». Глава германской делегации, старик Ледебур, возмущен. Он кричит, что позиция Ленина – анархистская, бакунинская, демагогическая: сейчас нет времени на разговоры и полеты фантазии – настало время конкретных действий. Кроме того, добавляет он, легко говорить, когда долго находишься в изгнании и не знаешь о настроениях в собственной стране. Серрати тоже не разделяет позицию Ульянова: он обвиняет его в том, что тот хочет изменить программу съезда, которая заключается не в создании нового Интернационала и переходе к гражданской войне, а в том, чтобы остановить войну. Итальянец цитирует «Классовую борьбу во Франции», в которой Энгельс заявлял, что он против применения насилия.

Ленин отвечает всем очень резко. Он говорит Серрати, что тот неправильно понял Энгельса, и напоминает Ледебуру, что он всегда выступал с революционными призывами, даже когда сидел в царских тюрьмах: ведь когда Маркс и Энгельс писали в 1847 году «Манифест Коммунистической партии», они тоже обращались из-за границы к немецким рабочим^[324]. Встреча перерастает в длительную дискуссию. Французский делегат Мергейм вступает в дебаты с Лениным, которые продолжаются восемь часов. Возникают очень напряженные моменты; все измучены. Болгарин Раковский, который впоследствии станет железным большевиком, так нервничает, что пытается ударить Ульянова по лицу, но его удерживают товарищи. Русский и ухом не ведет и с предельным хладнокровием продолжает повторять свои указы. Он говорит, что нельзя трусить и надо называть вещи своими именами. Если капиталисты лгут, утверждая, что война служит для защиты отечества, то Ленин подчеркивает, что большинство социалистов тоже на их стороне. Балабанова согласна с этим тезисом, но понимает, что сейчас не время вносить еще больший разлад между социалистами.

Ленин остается в меньшинстве и даже не входит в число четырех членов созданной в Берне постоянной комиссии, которой дано название Международная социалистическая комиссия. Ее членами становятся Моргари и Балабанова от Италии и швейцарцы Гримм и Шарль Нейн. Фактически делами этой комиссии будут заниматься Гримм и Балабанова.

Это событие производит лишь внешний эффект. Оно имеет символическое значение: это значит, что флаг Социалистического интернационала не втоптан в окопную грязь. В действительности же Циммервальд не дает ничего конкретного: это жест бессилия, декларация добрых намерений сторонников нейтралитета, решительное осуждение «империалистической войны».

Но европейская бойня не прекращается, более того, она усиливается. Цензура в отдельных странах ужесточается, границы закрываются, миллионы молодых людей отправляются на фронт. Балабанова и Гримм очень много работают. И им удается созвать второй международный съезд. 24 апреля 1916 года в Кинтале, небольшом поселке в Швейцарских Альпах, собираются сорок три делегата. На этот раз «Циммервальдские левые» во главе с Лениным более многочисленны, однако им не удается включить в итоговую резолюцию признание, что пацифизма для прекращения войны недостаточно:

необходима вооруженная борьба за социализм, нужно выйти из парламентов и в каждой стране усилить революционные настроения. Собрание отклоняет это предложение. В комиссии итальянская делегация раскалывается: Серрати и Балабанова голосуют за ленинские предложения. Однако на пленарном заседании итальянцы присоединяются к предложению большинства, которое призывает к полному обновлению исполнительного комитета Интернационала и исключению социалистов, голосовавших за военные кредиты.

Кинталь также не приводит к прекращению войны, но, несомненно, знаменует собой перелом в пользу Ленина и дальнейшее сближение между итальянскими максималистами и большевиками – это первый шаг к Третьему интернационалу.

Конференция закончилась в первые часы 1 мая 1916 года. И хотя я непрерывно работала на протяжении сорока восьми часов, я предложила, чтобы мы дождались утра Международного дня труда, символа единства рабочего класса^[325].

Было что-то печально грандиозное в том рассвете, которого мы ждали, которым любовались с альпийской высоты. По воле случая это был восход 1 мая. Когда мы вернулись из Кинталя в Берн, я, которая принципиально отмечала это событие интенсивной пропагандистской работой, в том году этот единственный свой праздник я провела… во сне. Этот сон несколько раз прерывался звуками фанфар, прославляющих День труда, но я не могла проснуться после почти непрерывной работы в течение шести дней и почти стольких же ночей^[326].

Следующие месяцы Анжелика проводит тихо: она беспомощно наблюдает за тем, как идет война. Она живет в Цюрихе, в пансионе для бедных на Ваффенплацштрассе, 70. Это старый мрачный дом с грязным двором, затерявшийся в городских трущобах. В библиотеке, ставшей ей убежищем, она часто встречается с Лениным. Ему тоже не остается ничего другого, как учиться, писать и обретать силы. Жена Владимира Ильича описывает этот период политической эмиграции как этап спокойный, «без суеты», состоящий из долгих прогулок у озера и походов в горы^[327]. Балабанова не часто навещает чету Ульяновых. Ей очень близки меньшевики Мартова, а большевиков она считает сектой интеллигентов, не имеющей последователей.

Анжелика тщетно ждет, когда смолкнут орудия. Она хотела бы вернуться в Италию хотя бы на несколько дней, но Рим, охваченный войной, не дает ей въездной визы. Балабанова испытывает сильную ностальгию по Италии. Она просит Турати помочь ей, как-то ходатайствовать о получении визы «дней на десять». Она уточняет, что ее паспорт «абсолютно законный», но не продлевался с тех пор, как она разорвала отношения с семьей. «К моему правовому статусу нужно добавить – и в этом отношении я могу “похвастаться большими заслугами”, чем любой националист, – что я была выслана в 1914 году из Пруссии, а в 1909 году осуждена и навсегда изгнана из Австрии за ту же самую пропаганду интернационализма и социализма, которая теперь служит препятствием для моего возвращения в Италию»^[328].

23 февраля 1917 года мир взорвала новость: в России вспыхнула революция. Девяносто тысяч человек вышли на улицы и площади Петрограда, в основном это текстильщики и заводские рабочие, а также множество живущих в нищете, отчаявшихся женщин, чьи мужья и сыновья на фронте. 26 февраля многие воинские части, вместо того чтобы открыть огонь против вышедших на улицы демонстрантов, встали на их сторону: теперь уже вооруженные рабочие смогли стрелять в ответ и освободить своих арестованных вожаков из тюрем. Народ был измучен. Города наводнены дезертирами, ранеными и крестьянами, вынужденными оставить свои дома и поля, сожженные царской армией во время отступления. Государственное управление рушилось, некому было управлять… Не хватало продовольствия, и горожане вынуждены были объединяться в комитеты самоуправления. В стране разворачивалась бурная политическая, социальная и экономическая взрывная сила. Это уже «революционная ситуация, о которой, однако, никто толком не знал: ни заинтересованные лица, ни власти, ни противники, ни тем более те, кто жил в эмиграции»^[329].