Я останусь, если хочешь
Шрифт:
Надя купила рамку и вставила в нее фотографию. Она смотрела на фото, и ее охватывало до оторопи храброе и до дрожи авантюрное желание удалить внутриматочную спираль и забеременеть, а там хоть трава не расти. Она уже гладила свой плоский живот, представляла себе, как в ней зарождается маленькая жизнь, но голос разума начинал шептать: «Глупости!» – и все исчезало. Но вновь появлялось при следующей овуляции. А пока она каждое утро говорила маленькому Боре: «Доброе утро», – и, попивая кофе, мечтала о том времени, когда их ребенок прошлепает босыми ножками из своей красивой комнатки в гостиную их квартиры, в которой не будет ничего из этой мебели, даже секретера, так понравившегося Боре.
Потому что вся эта рухлядь видела разрушение ее жизни. Секретер – его молодоженам отдала баба Антося за
Как она ненавидит все это!
Но пока эта мебель ей нужна – не на полу же спать. Она забрала ее из бабушкиной квартиры. Последние дни жизни бабушки Надя вспоминает со смесью печали и ужаса. Во-первых, они так и не поговорили, как две души, встретившиеся на земле, а во-вторых…
За два дня до ухода бабушка дала Наде конверт с надписью «Открыть после моей смерти».
– Похоронишь меня и отдашь Ирке, – прошипела она.
Тогда Надя еще наивно полагала, что нет таких обид, которые не рассыпаются перед лицом смерти.
– Давай я позвоню маме, пусть приедет, – предложила Надя: она знала, что никакая черная кошка между женщинами не пробегала, что то были лишь годами накопленные мелкие обиды и нежелание обеими признать свою неправоту.
– Нет! – отрезала бабушка и уставилась в потолок.
После похорон и поминок Надя вымыла посуду, пол, поплакала, посидела на кухне, прикидывая, все ли было так, как хотела бабушка. Вроде все. И решила открыть конверт – почему нет, он же не заклеен? В конверте было, если можно так сказать, завещание, а точнее письмо Ирине: «…Вот тебе мое завещание: чтоб ты харкала кровью, чтоб ты света белого не видела, чтоб ты подавилась моей квартирой!» – и дальше в том же духе. Надя долго сидела на краю дивана, а тут встала, будто бабушка еще лежала на нем. Оставив письмо на диване, она принялась бесцельно бродить по квартире. Возвращаясь в комнату, она почему-то думала, что письмо исчезнет, растворится или улетит через балкон – она не хотела, чтобы мама его читала. Впервые в жизни она не то что жалела маму, нет… Она сочувствовала ей, потому что оказалась с ней в одинаковом положении – получается, ненависть между матерью и дочерью передается в их семье по наследству. Надя остановилась у дивана и воровато осмотрелась, будто в комнате мог еще кто-то быть, кроме паука в углу и навязчиво жужжащей мухи, быстро схватила письмо и, сгорбившись, засеменила в кухню. Там она скомкала письмо, положила в пепельницу, сказала: «Прости меня, ба», – и поднесла зажженную спичку. Письмо вспыхнуло, распрямилось на мгновение, будто протестовало против сожжения, и сгорело дотла. Пепел Надя бросила в унитаз, два раза слила воду, чтобы вообще никаких следов, вымыла пепельницу, вернулась к дивану, схватила конверт и порвала в клочья. Чтобы успокоиться, она открыла шкаф и принялась перебирать вещи.
Надя прожила у бабушки почти полгода, переехала из общаги сразу после смерти ее мужа, а навести порядок в шкафу руки так и не дошли. Добралась до платьев, пальто, костюмов. Смотрела – может, что-то соседям отдать, сунула руку в карман пальто,
Сидит Надя в кухне, пьет чай, ест пирожок с капустой – их целый таз остался после поминок, думает, у кого бы узнать адрес ворожки, а тут звонок в дверь. Надя запахивает халатик, поправляет хвост на затылке, подходит к дверям. В глазке обозначается мужчина с букетом гладиолусов – видимо, дату похорон перепутал. Надя открывает, делает грустную мину. Высокий блондин с признаками многолетней любви к выпивке на сильно помятом лице улыбается во все желтые зубы и хриплым голосом спрашивает, здесь ли живет Анна Алексеевна.
– Вы опоздали, я только позавчера ее похоронила, – отвечает Надя, а у самой крутится мысль: она его знает. Еще она думает о том, где он ночевал. В постели, как все нормальные люди, или под мостом? Или в подвале? Костюмчик на нем недешевый и не с чужого плеча, но уж больно потрепан и давно не был в химчистке, волосы тусклые, будто их мыли хозяйственным мылом. На пальце массивная золотая печатка, на длинной ручке кожаная сумка чуть больше обычной барсетки. Странный франтоватый мужчина. Она хочет спросить, кто он, но помятый ее опережает:
– А ты, случайно, не Надя?
– Да, Надя.
– А я твой папа.
Ее ноги приросли к линолеуму, челюсть отвисла. «Ну, бабушка», – думает Надя, и ей хочется перекреститься, но она быстро отметает эту мысль и вспоминает, что в природе существует закон парных случаев.
Надя много лет мечтала об этой встрече и представляла ее себе совсем иной. Цветы в ее воображении были, но глаза отца – уж точно не стеклянные. В ее воображении он смотрел на нее с любовью, обожанием, умилением и, конечно, немного виновато, а уж никак не с безразличием случайного прохожего. Она с трудом берет себя в руки и приглашает папашу войти. Он заходит, протягивает цветы, улыбается, шарит глазами по коридору. Даже на потолок посмотрел.
– Вы голодны? – спрашивает Надя.
В холодильнике полно еды.
– Да, очень.
Отец в комнату заглядывает.
– О! Старый друг… – разводит руки в стороны и идет к секретеру, – надо же… Как он тут оказался?
– Бабушка забрала его с собой, когда замуж вышла…
– А, приданое… – он усмехается. – Бабка надеялась в нем рыжуху найти…
– Какую рыжуху? – спрашивает Надя.
– Золото. – Отец открывает крышку, заглядывает, снова закрывает. – Ох и жадная была старуха… – Он досадливо мотает головой. – Нет в нем золота, я это уже давно проверил…
– А вы откуда приехали?
– Из Минска, я там работал. У меня в Харькове пересадка в Баку, на новое место, на работу, мои вещи на вокзале.
– А когда поезд?
– Завтра ночью… – Он вешает сумку на крючок, снимает пиджак. – А где ванна?
– Здесь.
Она проходит в кухню, открывает холодильник, выставляет контейнеры, кастрюли, миски. Из ванны доносится шум воды и фырканье.
– Ну, как живешь, Надежда? – Отец, стоя в дверях, вытирает шею полотенцем.
– Нормально. А вы как?