Я признаюсь во всём
Шрифт:
Молодой врач повернул переключатель, и штифты начали дрожать в другом ритме.
— Глубоко дышать, — сказал молодой врач. — Быстро и глубоко дышать.
Мужчина на кровати начал дышать быстро и глубоко.
— У вас может закружиться голова, и, возможно, онемеют руки, — безучастно сказал молодой врач, — но это быстро пройдет.
Мужчина на кровати кивнул и быстро задышал. Восемь красных штифтов задрожали над бесконечной бумагой. Я внимательнее рассмотрел мощную аппаратуру. На лицевой стороне я заметил маленькую табличку.
— Эта маленькая табличка успокаивает вас, да? — спросил Вогт. Он подошел ко мне и говорил шепотом. Я кивнул. — Я не могу громко говорить, — зашептал он опять, — потому что я могу изменить импульсы нашего пациента. Я опять кивнул. — Этот прибор, — шептал он, — усиливает электрические токи, которые посылает мозг, в десять миллионов раз. Вообще, вы знаете, мозг посылает различные токи. Токи силой одна тридцатимиллионная вольта. Мы объединены в девятнадцати пунктах по всему миру, там мы перепроверяем эти токи и благодаря сравнительному наблюдению можем извлечь определенные заключения о состоянии мозга.
Я кивнул.
Затем я взял карандаш мужененавистницы доктора Ройтер и написал на листе бумаги: «Спасибо».
— За что? — спросил он.
«За разъяснение», — написал я.
Он улыбнулся.
Через пять минут с мужчиной на кровати закончили, он поднялся. Я занял его место и сам пережил ту процедуру, которую перед этим наблюдал. Доктор Ройтер присоединила девятнадцать колечек от моей головы к девятнадцати кабелям розетки, которая находилась на передней стенке кровати. Аппаратура зажужжала, и восемь красных штифтов начали дрожать. Вогт и Ойленглас стояли около молодого врача и наблюдали за линиями на движущейся бумаге.
— Открыть глаза, — сказал молодой врач.
Я открыл глаза.
— Закрыть глаза.
Я закрыл глаза.
Рутина, думал я, и здесь рутина, как везде. Молодой человек, который проверяет головы. Человеческие головы, в которых теснятся влечения, мысли, страсти, жизнь и смерть, головы, у которых есть глаза, которые видят, и уши, которые слышат, рты, которые говорят, и носы, которые нюхают. Одну голову за тридцать минут. За один рабочий день в восемь часов, учитывая час на обеденный перерыв, — четырнадцать голов. За неделю это составит восемьдесят четыре головы. За месяц — в четыре раза больше, то есть триста тридцать шесть голов. А за год…
— Сейчас я помещу источник света у вас над головой, — объяснил врач. Когда я скажу «открыть», откройте, пожалуйста, глаза. А когда я скажу «закрыть» — закройте!
Он прикрепил яркую лампу у меня над головой, вернулся к своему столу и опять начал нажимать свои рычаги.
— Открыть! — сказал он.
Я открыл глаза и стал смотреть в до боли слепящий свет.
— Закрыть, — сказал он. Я опять закрыл глаза.
— Пожалуйста, в течение четырех минут дышите глубоко и равномерно.
Я дышал глубоко и равномерно. Аппаратура жужжала. Таинственным, непонятным и сложным путем токи, которые посылал мой мозг, усиливались в десятки миллионов раз и превращались в дрожащие линии на белой бумаге. Что я написал? Историю семейной ссоры с юмористическим колоритом для Кэтрин Хепберн? Почему я еще не написал историю об этом молодом враче с его тремястами тридцатью шестью человеческими головами в месяц? Или с его четырьмя тысячами тридцатью двумя минус триста тридцать шесть — три тысячи шестьсот девяносто шесть голов в год, за вычетом официальных и церковных праздничных дней.
— Мистер Чендлер, глубже дышите, пожалуйста!
Я задышал глубже. Доктор Ройтер стояла рядом и улыбалась. Похоже, ей очень нравилось то, что она видела. Она видела, как я потел. Мне было плохо, и голова кружилась. Все вертелось вокруг меня. Доктор Ройтер села на край кровати и скрестила красивые ноги. Красивые ноги тоже вертелись.
— Дышать глубже, мистер Чендлер.
Я дышал глубже. Сколько длятся эти четыре минуты?
— У вас головокружение? — спросила доктор Ройтер.
Я кивнул.
Она откинулась назад, и ее грудь приподнялась.
Я задышал еще глубже, голова закружилась сильнее, и мне стало хуже, руки затекли, но наконец все было позади и мне можно было встать. Доктор Ройтер освободила меня от зажимов на голове.
Пока она снимала металлические ленты, подошли Вогт и Ойленглас. Ойленглас нес толстую пачку бумаги — сейсмографические записи токов моего мозга. Мне было тяжело, я чувствовал себя усталым.
— Что теперь? — спросил я.
— Вы пойдете обедать, — сказал Вогт.
— А данные осмотра?
— Сначала мы должны посмотреть диаграмму, мистер Чендлер. После обеда мы скажем вам свое мнение.
— Прекрасно, — сказал я. — Доброго вам дня, госпожа доктор!
Она протянула мне руку:
— Всего доброго, мистер Чендлер. Мне было приятно работать с вами.
— Я заметил, — сказал я, и мы оба рассмеялись.
Потом я пошел по длинным белым коридорам, через множество лестниц в свою палату. Я чувствовал себя утомленным, голова опять болела, теперь еще и снаружи, там, где ее сдавливали металлические ленты. Я дошел до двери палаты и открыл ее.
На кровати сидела Иоланта.
Птицы все еще пели в саду, светило солнце, где-то недалеко начали звонить колокола, а на кровати сидела Иоланта. На ней было блестящее зеленое платье с черным лаковым поясом. Платье провокационно обтягивало ее тело. Она была без шляпки, и рыжие волосы спадали ей на плечи. Она плохо выглядела, под глазами лежали круги. Когда я вошел, она встала.
— Уходи, — сказал я.
Она покачала головой и направилась ко мне.
— Я запретил тебе приходить сюда.