Я спас СССР! том 2
Шрифт:
Первые строки я пою тихо, немного задумчиво, с небольшими паузами. И так же, как у Нины Ургант в «Белорусском вокзале», мой голос постепенно крепнет и набирает силу с каждой новой строкой:
Горит и кружится планета, Над нашей Родиною дым, И значит, нам нужна одна победа, Одна на всех – мы за ценой не постоим. Одна на всех – мы за ценой не постоим!Но в припеве и в следующих куплетах я чуть убираю градус патетики, пою их более душевно. У актрисы «Белорусского вокзала»
И смущенно отвожу глаза, видя, как нервно дернул щекой Феоктистов, как плотно сжал рот. Да… в той войне он был разведчиком, чудом выжил. Снова добавляю в голос задумчивой душевности и снова смотрю ему прямо в глаза, заставляя и всех остальных в зале обернуться к двум фронтовикам:
Когда-нибудь мы вспомним это, И не поверится самим. А нынче нам нужна одна победа, Одна на всех – мы за ценой не постоим. Одна на всех – мы за ценой не постоим!Торжественным аккордом звучит завершающий припев:
Нас ждет огонь смертельный, И все ж бессилен он. Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный, Десятый наш десантный батальон. Десятый наш десантный батальон!Несколько секунд в зале стоит оглушающая тишина. Как будто все вдруг здесь перестали дышать. Потом от двери доносится чей-то сдавленный женский всхлип – и он словно спусковой крючок взрывает застывшую в зале тишину. Все взволнованно вскакивают с мест, хлопают, что-то кричат мне, обнимают, сдавливая в крепких мужских объятьях… А я растерянно нахожу взглядом пожилую официантку, плачущую на пороге банкетного зала. Она улыбается мне сквозь слезы, вытирает глаза передником и тихо исчезает в сумраке коридора. Нужны ли еще какие-то слова признания после этого…
Очнулся от того, что меня трясет за плечо взволнованный Евтушенко:
– Леша, какого черта ты скрывал ото всех такие таланты, тебе выступать нужно на большой сцене! Осенью у нас возобновятся поэтические вечера в Политехе, ты должен, слышишь, обязательно должен там выступить – народ просто обалдеет, когда услышит эту песню! Согласен?!
Евтушенко оттесняют прочь, я лишь успеваю заторможено кивнуть ему. Да я сейчас на все согласен, о чем меня не спроси. Эта песня словно вычерпала из меня все силы до дна, я столько души в нее вложил, что совершенно опустошен. Украдкой смотрю на часы – пора закругляться, мне еще сегодня ночью на вокзал – Вику встречать. Какая только злая зараза придумала такое позднее прибытие поездов?!
Скомкано прощаюсь, объясняю ситуацию с любимой девушкой, клятвенно заверяю всех, что осенью обязательно еще приеду сюда. Напоминаю, что рад буду увидеть космонавтов на заседании нашего клуба Метеоритов.
– А
– Тебя в первую очередь, Жень! Без тебя никак.
– Ловлю на слове. Надо проверить – вдруг у вас там полный клуб таких самородков?!
Обмениваемся телефонами, на прощанье крепко жмем друг другу руки. Юра, который до этого о чем-то напряженно разговаривал с каким-то генералом, вызывается проводить меня до машины. Свежий ночной воздух врывается в легкие и остужает мою бедную голову, быстро приводит растрепанные мысли, нервы и чувства в относительный порядок. Только сейчас я замечаю, что Гагарин чем-то расстроен:
– Что-то случилось?
– Не обращай внимания… Все было ожидаемо и предсказуемо – на мой недоуменный взгляд нехотя поясняет – Сейчас узнал, что мой очередной рапорт с просьбой о допуске к полетам снова завернули.
– А… может это и правильно, ты же теперь космонавт?
– Да, как ты не понимаешь, Алексей! – горячится Юра, – Я летчик! Небо – моя жизнь, я с детства мечтал летать! «Восток» допускает ручное управление, но, в основном, там работает автоматика. И в каждом новом космическом корабле ее становится все больше и больше. Вот увидишь, придет время и военных летчиков там запросто заменят бортинженеры. Наши летные навыки будут никому не нужны!
– Ну, это ты преувеличиваешь! Такие времена настанут еще очень нескоро.
Гагарин расстроено машет рукой:
– Может, и не скоро. Но обязательно настанут. И летчиком я себя чувствую только в небе на своем самолете, когда всем телом ощущаешь рев турбин, когда перегрузка вдавливает тебя в кресло на крутом вираже… Да, она намного меньше, чем при входе в атмосферу, но как вспомню петлю Нестерова, «бочку», «горку» – душу мою просто черная тоска захлестывает. Бывало, после посадки комбинезон снимешь – его можно хоть выжимать от пота. Вот это жизнь! Настоящая жизнь. А они мне запретили летать, небо теперь только по ночам снится.
– Сочувствую…
А что я еще могу ему сказать? Что они абсолютно правы? Но смерть все равно найдет его в небе, как не беги от нее. И никак не уберечь его от этой участи. Наверное, такая героическая смерть самая желанная для настоящего летчика – умереть не от дряхлой старости в постели, а на пике своей славы и на боевом посту – в кабине самолета. Смогу ли я что-то изменить в его судьбе? Не знаю. Но обязательно постараюсь. А вот сказал бы Юра мне спасибо за такое вмешательство – большой вопрос…
Какой садист придумал ночные поезда? Не известно. Но я бы хотел взглянуть в глаза этому человеку. Таких как я, уставших и заспанных встречающих, на перроне Курского вокзала было человек с полста. И все ждали поезд Мин. Воды-Москва. Мужики курили, дамы зевали, прикрывая рты ладонями и тихонько переговариваясь. Периодически нас оглушал визгливый женский голос из динамика, объявлявший прибытие или отправление того или иного состава. И как только живут окрестные жители? Это же, хочешь или нет, во сне все расписание вокзала изучишь. Если сможешь, конечно, заснуть.
Наконец, показался и наш поезд – пожилой тепловоз старых серий. Кряхтя и гремя сцепками, он подошел к перрону. Первой из нужного мне вагона выглянула Вика. Взвизгнула от радости, и проскочив мимо обалдевшей проводницы, которая даже не успела протереть поручни, бросилась мне на шею. От родного запаха мигом закружилась голова, и заполошно застучало сердце. Вика была одета в цветной сарафан и легкую кофточку. На голове – синий платок, который тут же сполз и был сдернут прочь. Под ним обнаружился обычный хвостик, стянутый резинкой.