Я – спящая дверь
Шрифт:
Не следует думать, что ткачи малодушны или бесхарактерны только потому, что могут часами сидеть на одном месте, занимаясь тем, что отважные удальцы сочли бы возней со шнурками и тряпками. И действительно, на фотографиях ткачи часто выглядят безучастными, работая за своим станком – устройством из балок, колес и тросов, которое выглядит как оргaн без панелей, призванных скрывать от глаз его непостижимую внутреннюю часть – и глядя в объектив камеры отрешенным взглядом, потому что все их мысли сосредоточены на растянутой перед ними ткани, а не на окружающем мире, который в этот момент устремил на них свой взор. На самом же деле всё обстоит как раз наоборот. Из всех земных существ именно ткачи наиболее похожи на охотников – самых терпеливых особей, что выжидают,
«Бросок» ткача может затянуться на годы. С момента протягивания первого уткa между нитями основы и до закрепления финального узла «сидящие за тканием» напоминают сов, охоту которых на мелкое зверье иногда показывают в замедленной съемке в телепрограммах о дикой природе:
Отделившись от самой высокой ветки леса, сова бесшумно летит сквозь лунную ночь. Парит, парит, опускаясь к земле, где останавливает свой полет, и ее желтые когти медленно – очень медленно – впиваются в пушисто-мягкое тело кролика.
(Больше о кроликах – чуть позже.)
Стоит ли говорить, какой сосредоточенностью должен обладать ткач, чтобы во время своего многолетнего «полета» не упустить из виду цель, а также какой силой воли – чтобы сдерживать жгучее желание побыстрее эту цель приблизить.
Но у тех, кто занимается искусством ткачества, с хищниками – их братьями и сестрами в животном мире – есть и общие слабости. Худшая из них – слепая ярость. Она вспыхивает, когда они упускают добычу. В такой момент вся энергия, обычно сбалансированная между этапами охоты – ожиданием в засаде, нападением и убийством, может вырваться наружу в единочасье. Именно поэтому королевский указ о регулярном контроле качества работы ткацких мастерских содержал положение о строгих наказаниях – штрафах и тюремном заключении – за причинение вреда инспекторам, будь то словесные оскорбления или физическое насилие.
А теперь вернемся ко дню проверки. Как только мастер-ткач с низким поклоном открыл дверь мастерской, чтобы впустить благородную Клод Ле Вист, ее шута и приближенных дам, Синюю Нить будто сжало в тисках страха. Стоя в дальнем углу цеха вместе с другими ткачами, она была уверена, что не всё пройдет гладко, ведь знала об одной погрешности в полотне и двух цветовых решениях, которые можно было оспорить.
Тем временем в мастерскую продолжали входить гости: сенешаль семьи Ле Вист, местный мэр, два стражника из личной охраны благородной дамы, советник мэра, старейшины гильдии ткачей в своих роскошных нарядах, епископ вместе с облаченным в черное сопровождающим, без конца теребившим рукоять висевшего у него на бедре ножа, и, наконец, сами исчадия ужаса – три инспектора и их телохранители. Церемония прошла в традиционном ключе, начавшись со смиренных благодарностей за одно и другое, перечисления заслуг присутствующих, речей о важности искусства – для общества и религии – для искусства, о благородстве патронессы и ее мудрости, о милости Божией, позволившей всему произойти, и, конечно же, о погоде («Да-да, скоро должно распогодиться», «Сколько недель уже льет?», «Три, четыре?»), пока сама знатная дама не положила конец этой утомительной деревенской болтовне, рассказав забавную историю о своей престарелой обезьянке – Ааконе Норвежском. Тот чуть не утонул, свалившись носом в вазу с цветами. Дружный смех разрядил атмосферу, после чего текстиль был разложен для осмотра.
Больше всего ткачи опасались, что инспекторы переусердствуют, пытаясь произвести впечатление на патронессу, но то ли благодаря забавному рассказу благородной Клод о ее обезьянке, то ли потому, что мастерская действительно заслужила свою безупречную репутацию, в тот день они были особенно благосклонны и остановились лишь на одной детали. Это был белый кролик, стоявший на задних лапках и чистивший мордочку под апельсиновым деревом в левой части полотна, воздающего должное чувству обоняния. Кролика выткала Синяя Нить, и всё время, пока проверяющие,
Облегчение от их одобрения было столь велико, что Синяя Нить отпустила обрывок, и он, соскользнув с ее пальца, упал на пол. Позже она подобрала его и положила в карман, но, будучи всё еще очень взволнованной, не заметила прилипшей к нему песчинки. Не заметила она этого и на следующий день, когда сплела обрывок с другой синей пряжей и продела в основу. Вместе с песчинкой. Так и сидит она по сей день в прекрасной шпалере, не видимая человеческому глазу, в надежном месте великого творения.
А праздник в тот вечер удался на славу. Синяя Нить танцевала, и так началась известная каждому ребенку история о девочке-ткачихе с короткой стрижкой и синими руками.
Алета вздыхает. Всё время, пока Йозеф описывал события, приключившиеся с Синей Нитью, она боролась с желанием схватить его за грудки, встряхнуть и крикнуть, чтобы он не отвлекался, чтобы придерживался только сюжета о самом себе, чтобы довел его до конца единственным способом, приемлемым для повествования о троице. Конечно, она не разбиралась в нарратологии, но прочла, услышала и увидела достаточно, чтобы понять, что рассказы о Мари-Софи и Лео Лёве были историями матери и отца (вместе с общей для них линией любви), а рассказ о Йозефе был историей сына, и ей казалось, что Йозеф должен отстоять вахту рассказчика до конца, чтобы выполнить обещание, данное самой же историей в отношении собственного завершения, – будь то взлет или падение, честь или позор.
Но теперь Алета признала себя побежденной. Подобно тому, как кости пациента, страдающего синдромом каменного человека, реагируют на удары быстрым образованием нового слоя костной ткани, разум Йозефа сплетал новую историю каждый раз, когда сталкивался с болезненной мыслью или воспоминанием. Например, стремясь придать смысл страданиям и беспомощности, вызванной его состоянием, он, хотя и родился в Исландии в августе тысяча девятьсот шестьдесят второго года, нашел способ перенести свое рождение в самый разгар Холокоста.
Йозеф как-то сказал ей, что каждый человек имеет право на то, чтобы его история была рассказана до конца. А вот сам он сможет рассказать лишь небольшую часть своей собственной.
Найдя в стопке бумаг светло-коричневую папку, перетянутую толстой, в палец толщиной, резинкой, которая хоть и высохла от времени, но всё еще источала тот настоящий резиновый запах, Йозеф достает карту Шлезвиг-Гольштейна и Нижней Саксонии, разворачивает ее, раскладывает у себя на коленях, утыкается узловатым пальцем в Гамбург и оттуда вдоль реки Эльбы тянет линию вверх, между островами Несзанд и Ханскальбзанд, а потом – на северо-запад, к Грюнендайху, мимо Штадерзанда, стоящего на южном берегу к востоку от Штаде, сквозь промзону Бюцфлет и дальше, всю дорогу до Асселер Занд, что к северу от крепости Грауэрорт. Остановившись там, легонько постукивает по карте:
– Город находился здесь, а вот эта крепость была видна из южного окна церковной башни. Я уже рассказывал тебе, что стало с Кюкенштадтом?
– Нет.
– Примерно здесь городок Кюкенштадт стоял до конца июля тысяча девятьсот сорок третьего года, но в одну из ночей, когда союзники проводили операцию «Гоморра», его сровняли с землей. Бомбардировщики, которым не удалось сбросить бомбы на цели в Гамбурге, летели оттуда на северо-запад и избавлялись от тяжелого смертоносного груза в тех местах, которые сверху выглядели как черные пятна болот. Жители Кюкенштадта так хорошо затемнили свой город, что никто из них не выжил, чтобы рассказать другим о его разрушении. Сегодня на этом месте ничего нет…