Я твой бессменный арестант
Шрифт:
С деланным недоумением и скрытой настороженностью он оглядывал меня, полизывая розовые, мокрые губы. Он видел меня насквозь со всем моим отчаянием, смятением и страхом. Наконец, небрежно швырнул хлеб на весы. В куче разновесок всевозможных форм и размеров высмотрел самую маленькую черную гирьку со стершимися цифрами и брякнул ею о другую чашу. Хлеб оказался тяжелее! Повар снял довесок: затрепетав, чаши уравновесились.
— Ну, блажной привереда? — с напускным добродушием и миролюбием тряхнул он зобом. — Даже больше. А ты скулишь!
Струйки пота змеились из-под
— Не хотел все трескать! Хватай, что положено, и катись!
Его смрадное дыхание и откровенная наглость вздымали во мне чувство паничесого бессилия. Сердце зашлось в безудержном скоке, стало не до хлеба, не до выяснения.
Неспособность уличить жуликоватого мужика бесила нас. Мы отыгрывались в группе, поносили вываренную баланду, не стесняясь Зиночки, горланили:
Пролетают ложки, следом поварешки, В стремени привстала кочерга. Подтянув порточки, да вылетают бочки, Жирные обжоры-повара! В бой за кашицу! В бой за манную! Нам тарелка супа дорога! Дети тонкими бьют ножонками, Но зато толстеют повара!По временам Жирпром выплывал из кухни и лоснящимся блином подкатывал к Зиночке. На грузном лице его кривилась пошлая, маслянистая ухмылка, красные бельмы искрились и пучились. Он игриво касался зиночкиного плечика, льнул к ней упругим бедром и, закатив зенки, шаловливо изрекал что-нибудь высокое:
— Шахиня!
Возвращаясь, скалился и незатейливо мурлыкал:
Цветок душистый манит, наверно он обманет …Рядом с изящной, миниатюрной Зиночкой он выглядел нечистым и безобразным чудовищем, а ее спокойная невозмутимость, граничащая с приятием вульгарных поползновений, вызывала недоумение а, возможно, ревность.
Из кухни доносилось:
— Пончик! … Перчик!
В глазах Духа мелькнула искорка сумасшедшего:
— Зафитилить бы эту бодягу ему в нюх!
— Разбух, падла, от обжорства! Скоро хрюкать начнет!
— Он бухой в усмерть!
— Мало ему Маньки, и эту уламывает!
Вечерами смаковали шуры-муры Жирпрома со всеми приемнитскими дамами:
— Падок до баб!
— Зиночку охмуряет. Как ей не противно!
— Что ей остается? Мужиков на фронте поубивало.
— С Марухой еще при Николе столковался. В кухне тискались.
— Маньку на сеновал тягает, сам видел.
— Сломал целку дуре!
— Вот вам и не от мира сего!
— Оформил ее Жиопром, ей, ей! Округлилась!
Зимней ночью пронзительный крик тети Дуни возмутил наш покой.
— Робя! Бежите за фелшером! Маня кончается!
Сломя головы ринулись мы из спальни и обвалом посыпались с лестницы.
В столовой толпа полураздетых пацанов сгрудилась у открытой двери на кухню, не решаясь туда войти. Я подоспел последним и заметался за спинами, вставая на цыпочки, нетерпеливо подергиваясь и вытягивая шею. На полу кухни в темной, огромной луже крови сверкали белые икры маниных ног. Незнакомая черная старуха обгорелым пнем замерла у плиты. Маня жалобно мычала. Я весьма смутно представлял произошедшее, только перепуганно соображал, что же нужно делать.
Кто-то умотал за помощью, а старуха бормотала в отупении:
— Не виноватая я, вот те крест! Не виноватая! Ненормальная! Разве можно, брыкаться в такой момент!
Примчавший на широких розвальнях огромный мужик в белом халате поверх полушубка невозмутимо сгреб охающую Маню вместе с ее мужским пальтецом и понес к саням. Кровь сочилась к нему на халат и на пол, и было страшновато и муторно.
Утром стало известно, что Жирпром тоже подзалетел в больницу: то ли с радости, то ли с перепугу напился до озверения и едва не захлебнулся в собственной блевотине. Насилу откачали. В ДПР он не вернулся.
Несколько дней варево было вполне съедобным, во всяком случае в чем-то новым. Начальницу грозили вытурить, но временно оставили. Ходили слухи, что она собирается увольняться. Она почти не покидала канцелярии и на Зиночку кричать не смела. Через неделю Маня, как ни в чем не бывало, ошивалась у базарных ворот.
Небеса без устали трусили снегом. Но пара уцелевших ватников оставляла мало надежд на прогулку. Дрова поколола и сложила высоченными штабелями бригада инвалидов-шабашников. На нашу долю перепала самая малость: утрами разнести охапки поленьев ко всем печкам.
И в зале, и заглядывая к брату и сестре, я часто видел новенькую девочку, привезшую с собой несколько книг. Она подолгу читала, приладившись где-нибудь у подоконника.
— Интересно? — поборов робость, однажды полюбопытствовал я.
— Это «Пятнадцатилетний капитан». Дать почитать?
Смотри, какие здесь картинки.
Я слушал ее пояснения к выразительным, полным жизни и чудес иллюстрациям и не мог сдержать волнительной, неодолимой тяги к этой книжонке в зеленом переплете. Картинки завораживали. Сколько притягательной новизны проливалось с них: корабли и штормы, джунгли и охотники, негры и крокодилы. Меня неудержимо поманил незнакомый мир увлекательных приключений, в котором жили герои и который не дано постичь, не прочитав книги.
Рассматривание картинок поглотило все внимание, я не замечал никого вокруг. Внезапный наскок Духа окатил холодным и грязным душем:
— Жидик в книгах ни бельмеса! Читать не умеет! Ни бе, ни ме, ни кукареку!
Он держался агрессивно и презрительно, как в старые темные времена.
— Умею!
— Срази!
— Отвали! — У меня пылали уши и дрожали пальцы.
— Прочтешь, вернешь, — мирно сказала девочка и, одарив улыбкой, деликатно покинула нас.
— Дай позекать! — бесцеремонно потянулся задиристый Дух к книге.