Я твой бессменный арестант
Шрифт:
Нескончаемые июльские сумерки лениво ползли с востока. Густела синева небес. Бархатистая тьма опускалась на поля и дальний лес. С реки подбиралась прохлада.
Запалили костер. Сухое дерево занялось ярким, белым пламенем. Постреливали, попыхивали искры и, взмывая вверх вместе с дымом, гасли.
После тряской дороги очень хотелось есть. Нетерпеливым взглядом шарил я по грядам моркови, красной свеклы, лука. Урожай не созрел, но чувство близкой поживы не гасло ни на миг. Съедобными оказались молодые завязи свеклы.
— Нашу
Я поползал по грядам, выщупывая, как кур, полуналитые хвосты и набивая ими карманы. Обмыть терпения не хватало. Я обтирал их лопухом, глотал и глотал, раздирая горло. Свекольное изобилие ошеломляло, и с пустым желудком не было сладу. Под зубами хрустел песок, от неаппетитных, сладковато-противных клубеньков вязало язык и весь рот.
— Хрена ль пакость сырую жрать? Погоди, напечем! — умерил мой пыл Педя.
Побросали свеклу в костер, накинули на плечи одеяла и расселись вокруг огня.
Саднило исцарапанное горло. Недозрелые плоды взбухающим комом вспучивали желудок. Я полизывал сухие губы и раз за разом жадно припадал к колодезной бадье, лакал студеную, обжигающую воду. Боль не утихала.
Голод мутил разум: свеклы прорва, нужно есть, не теряя времени. Когда еще такое представится?! Под носом была еда, и трудно было не потерять власть над собой, не подчиниться могучему велению брюха.
Прутиком я выкатил из костра подпаленный сверху, но сырой изнутри, плод и нетерпеливо рванул его зубами.
— Гужуйся от пуза, Жид! — жмурился довольный Лапоть. — Помни свекольный рай!
Распухший язык распирал рот, давила отрыжка, но пока не умяли всю горелую свеклу и желудок не наполнился до предела, успокоение не наступило.
Прибрела ночь. Яркие звездочки золотистыми зернами разбежались по небу. Оранжевая луна с объеденным боком одиноко плыла в центре сизоватого туманного нимба. Временами жиденький дымок костра тонкой паутиной наползал на нее, и тогда ее сиротский лик слегка покачивался, окутанный прозрачной, колеблющейся кисеей.
Мятущийся свет пламени разрывал посеребренный полумрак обступившей нас ночи. Сухим жаром припекало руки, обдавало лицо. Закутанные в одеяла ребята застыли бесформенными изваяниями. Подрагивающие, красноватые отсветы костра плясали на их лицах.
Педя запел. Давно неслыханное, тягучее нытье захватило нас:
Звенит звонок, идет поверка. Монтер задумал убегать. С трудом поверки он дождался и И стал проворно печь ломать. Сломал он печь, сломал вторую, Залез на длинный чердачок. По чердачку он долго шлялся, Себе веревочку искал. Нашел веревку, тонку, длинну, КСорвалась звезда и, светлячком во тьме, стремительно ринулась к земле.
— Куда улетают падучие звезды? — спросил кто-то.
— В море, наверное, или в океан.
— Это душа покойника отлетела, ей Богу!
— Брехня! Если б по мертвецам звезды сыпались, опали бы все давно. Доходяг в печах жгли миллионами, — ни одной не свалилось! — заявил просвещенный Педя.
А мне подумалось, что, быть может, мирно помаргивающие звезды — это крохотные отверстия в сказочное царство, озаряемое немыслимо ярким солнцем.
Неподалеку в кустах всвистнула спросонок птица. Ее крик резко прозвучал в ночной тиши.
Ребята пели еще, а когда примолкли, я стряхнул дремоту и глянул в костер. Пламя опало. Лениво поплясывали чахлые огненные язычки, долизывая черные головни. Неверное мерцание догорающего костра высвечивало беспорядочную картину коллективного сухоблудия. Развлекались бесстыдно, не таясь, и это идиллически-открытое зрелище коробило и немного пугало.
— Что на отшибе, Жид? — осклабился похотливо Педя, почуяв чужой взгляд. — Чураешься?
Я поплотнее завернулся в одеяло и на мгновение пожалел о своем опрометчивом поступке: ночевка в такой компании могла кончиться плачевно.
— Он мал и глуп и не видал больших залуп!
— Малолетка, в жопе буй, во рту конфетка!
— С зимы удлинился, в ботву пошел.
— Ништяк, год-другой, — и будет наяривать вместе с нами.
— Если с голодухи здесь не дойдет.
— А жиды импотенты! — ляпнул кто-то.
— Мура! — со знанием дела возразил Педя. — Евреи и негритосы плодовиты как кошки.
— Сотворить бы помесь жида и черномазого.
— Наш херштурмфюрер собирался после войны негров блондинистых разводить!
— Может блондинистых жидов?
— Не, с жидами у всех вражда кровная: их в печь, на истребление!
— Жиды неистребимы! Этого Горбатый пырял, пырял — и ни хрена! Жив!
Евреи были охаяны, вознесены, а не полегчало.
— Сюда б дешевку с бешеной маткой!
— Думаешь сладишь? Ей нужен знаменитый, как у Петра Первого, в двенадцать спичек!
— На плечо закидывал?
— Свист!
— Ей-ей! В задний карман прятал.
— Марухи достало б на всех.
— Сиповка старая! Щекотурится, будто честная!
— Съезжала в общагу, от радости сияла как медный жбан. Будто не ее кодлой шморили!
— Маньку-дурочку бы!
— Не даст! Шалава рябая, любит жареное! От кухни ни ногой!
— Говорят, Сталину омоложение сделали. Вживили обезьянью железу.
— Этот тоже до баб не промах! Двести лет проживет.
— И слава Богу! Что Россия без Сталина? Захиреет!