Я видела детство и юность XX века
Шрифт:
Был Каплер. Много жаловался на руководство кино.
В сводке все еще не объявлено взятие Керчи. Может, еще и нет. На Харьков двигаемся, но ничего крупного не взято.
Была в Облздраве. При мне пара просила мальчика. У них козочка и садик. 14 лет женаты, а детей нет. Женщина, которая занимается распределением детей, предана своему делу, говорит о детях с любовью. Или старая дева, или бездетная. В кабинете ночевали двое из фронтовой редакции. Квартира — проходной двор. Поля [99] получила от дочки письмо — в Переяславле учится на зенитчицу. Нас не только не бомбят, но нет даже выстрелов. Непонятно. Москва потрясающе беспечна, как говорит Алигер. Это опасно. В Ленинграде героизм — желание выжить.
99
Лифтерша
Поволоцкая в сумасшедшем состоянии, боится, что Беню не успели эвакуировать из Крыма. Я ее понимаю как никто.
До чего странно ко мне относится мама. Совершенно не доверяет, вообще все перешло на чисто бытовые отношения. Тоня Бальтерманц рассказывала, как она была «чуждым элементом», не могла учиться и с отчаяния вышла замуж. Первого мужа терпеть не могла, он ее бил.
Получила открытку из Ульяновска от Белоконя, он приходил ко мне с Шурой Космодемьянским и еще несколькими ребятами. Значит, матери Зои мало дочери-героини, ей нужно, чтобы сын сгорел в танке! Чудовищно, но Шура едет на фронт танкистом. А ведь и Зоя и Шура любили музыку, книги, любили жизнь. Может быть, Шура не погибнет?
Плохая сводка: немцы начали контрнаступление — Изюм, Барвенково. Вот и кончилась радость нашего наступления на Харьков. Целый день хожу в угнетенном состоянии. Написала плохо для радио о товариществе на фронте. У мамы — сплошной огород. И разговор о картошке.
Встретила Алю [100] : о Семе.
У Ильи: слухи о нашем наступлении на Можайск. Плохо с Дальним Востоком. Ничего радостного впереди. Люба в хорошем настроении. Купила мне красный плащ.
Миля [101] рада, что работает. Сава гордо «не успевает» для радио.
100
Альсгута [Альсгута — дочь Якова Мазе, Главного московского раввина после революции, известного защитника интересов евреев в первые годы советской власти.(Прим. ред.).], она же Аля, жена Овадия Савича [Савич Овадий Герцович (1897–1967) — поэт, писатель, переводчик, ближайший друг И. Г. Эренбурга.(Прим. ред.).]. В нашей семье их называли Савами и кроликами. В начале войны они жили на Арбате, в одной квартире с юристом Семеном Шварцем — мужем покойной сестры Али. Более несхожих людей трудно себе представить. Они не ладили друг с другом, и Аля, «дитя террора», как ее прозвал Боря, вечно жаловалась на своего шурина. Савич был ближайшим другом Ильи, первым читал его рукописи и делал на полях свои замечания. Сава был хорошим стилистом. Он был сверхинтеллигентным и начитанным человеком. В юности он мечтал быть актером, но стал писателем. Недавно наконец переиздали его великолепный роман «Воображаемый собеседник».
101
Эмилия Вульфсон-Грановская — подруга Любы. Она приехала в Москву с детьми-близнецами незадолго до войны. Ее муж (скульптор) оставался в Париже.
Дома: тоска, плакала, спала. Звонил Эльсберг [102] : матери Захара урезал Храпченко [103] с тысячи до шестисот. Жалеет.
Написала о конюхе. Намазала пол. Завтра все то же. И еще, может быть, о Керчи. Она давно взята, а у нас пишут, что бои в городе.
Спокойной ночи, мой родной. Что же это такое?
Вчера ездила в детдом в Пушкино. Плохо. Дети страшные, недокормленные. Тянутся к черному хлебу. Очень расстроилась, что нельзя им помочь, и их видом.
102
После
103
Храпченко занимал какой-то высокий пост в руководстве культурой. Почему он урезал пособие беспомощной Ревекке Хацревиной — не знаю, но от него мы все зависели.
Сегодня сводка как будто лучше. Жара. Надоело жить. Мама поехала на три дня в «Заветы».
Да, уже июнь. До чего же страшно. Девятый месяц. А я все жду.
Новости печальные: харьковское наступление попало в окружение. Мы сообщаем о 70 тысячах пропавших без вести, а сколько их в действительности? Еще один Киев. Итак: весна! Керчь и Харьков. Что впереди? А девушки покупают цветы, надели легкие платья. Все продолжают говорить о еде, хотя последние два месяца более сытно.
В харьковском окружении опять пропало немало журналистов. У меня отчаяние.
Приехал Кирсанов. Говорит: «Только мои железные нервы могут выдержать этот ад». Щеголяет перед женой-девочкой своей воинской доблестью.
Настроение унылое. Жара. Масса вшивых в трамваях. Тысяча самолетов налетела на Кёльн. Из Куйбышева письмо: хотят в Москву. От матери Захара письмо. Илья уехал в Сухиничи. Нина принесла пол-литра водки — дам маме на обмен. Не знаю, как обеспечить наших. Они плохо питаются. А, честно говоря, мне наплевать. Я очень устала, и душа стала, как ржавая терка.
Илья уезжал на фронт в Сухиничи. Запоздал на два дня, и я ужасно волновалась.
Была в семье усыновителей — до тошноты положительно. Зачем-то купила веточку сирени — 7 рублей!
Звонили из ЦК комсомола, чтобы писать о Герое Советского Союза Мери. Завтра иду брать интервью. Дико жарко. Очень устаю. Через три дня Борин день рождения. Я бы тебе испекла что-нибудь очень вкусное, баловала бы всячески. Как ты всегда говорил: «Мне сегодня все можно, я рожденник». До чего же больно. А какие-то сволочи живут. Второго человека, как Боря, нет.
Ольга прилетает в Москву на свидание с Темой. Представляю себе их встречу!
Англичане второй раз налетели на Рур. Пять тысяч самолетов. Новый метод войны. Дай бог. Боря, я начинаю забывать тебя зрительно, это ужасно.
Вчера бомбили Бремен.
Видела постепенный расцвет семьи Бальтерманца. Они уже мечтали об автомобиле. Сегодня у них катастрофа. Он снял поверженные английские танки вместо немецких. Его выгнали из редакции. Она ревет.
Интервью с Героем Мери. Красивый мальчик 22 лет. Впечатление маменькиного сынка, хотя он истинный герой.
Вернулся Илья. Обгорелый. Нерадостный. Рассказывает о плохой жратве на фронте. О партизанах. О собаке Джеке [104] , который не отходил от него.
Недоумение: почему немцы не наступают.
Перерегистрация собак. Забрили Уголька. У меня появилась обеденная карточка. Ревекка наконец прописана. Спит на столе. Денег у меня нет.
104
Мои родители любили собак, у Ильи было особое выражение лица, когда он смотрел на собаку. Свою глубоко запрятанную нежность он мог наконец излить, ведь собакам важна интонация, а не слова.
Ничего не успеваю. Все работа и работа. Надо положить вещи в нафталин. Но это невозможно, все невозможно, и жить невозможно. Как бы чудесно было, если бы мы были вдвоем, даже в окружении. Я уверена, что со мной тебе было бы легче. Да?
Сегодня читала по радио о весенней Москве. Как полагается, привирала, но сейчас это оправдано. Два часа ночи, надо писать о Мери. Но без работы я бы сошла с ума. Мама не звонит, наверное, огород, а я волнуюсь. Целую тебя, мой родной.