Я видела детство и юность XX века
Шрифт:
Мне выдали ватовку (ватник). Ночью звонили из Политуправления, чтобы узнать сводку: Котельниково. Ночью, с 2-х до 4-х, прием «Информбюро». Утром Розин [151] с еврейским акцентом читает всем информацию. Женщины добились бани. В деревне остался Бобик, он все время смеется. Общий любимец. В газете в основном белорусские евреи. Скорее всего, семьи их погибли, но об этом не говорят.
С утра все 10 корреспондентов, включая меня, отправились на грузовике в соседнюю деревню. Ехали стоя. Не хватило бензина. Шли пешком. Деревня разрушена. Землянки, а на деревьях сохранились скворечники. Накрашенные девушки в военной форме. Сюда вызвали лучших бойцов для награждения, а они не знали зачем. Прошли по 30–40 км. Сидели на полу серые, голодные, замерзшие. Я фотографировала, потом мы беседовали с каждым отдельно, потом наконец их накормили. Из каждой дивизии прислали по одному человеку, мне сперва достался мальчик-разведчик. Он твердил: «Все хорошо, да вот задание не выполняем». Затем я расспрашивала татарина,
151
Корреспондент газеты «Уничтожим врага».
152
Тоже корреспондент газеты, единственный профессиональный журналист.
1943 год
Вчера встреча Нового года: ужин редакции и типографии вместе, за сбитым столом, на сбитых скамьях. Была елка. Меню: селедка с картошкой и рагу. Очень сладкий чай и мадера. Водки не было. В перерывах пели «тост за Родину, тост за Сталина». Ели палочками — нет вилок. Оркестр: нашли мандолину на каком-то чердаке. Хор. Дирижер — наборщик. Пели и еврейскую. В 4 часа приказ: разойтись. Завтрак на час позже. Была речь Калинина — не слушали. Было уютно и весело.
Была у связистов. Роскошно живут, русская печь и железная переносная.
Ординарец Литвинов мне: «Разве сейчас гражданка, чтобы уговаривать выпить?» Угощали: брага и селедка, чай с сахаром и печенье. Угощали меня, остальные пили чай. Там живут три майора: два украинца и комиссар-еврей. Поцелуев — белобрысый, аккуратный. На Украине остались мать и сестра. Один брат — командир партизанского отряда под Ворошиловградом, другой — летчик, третий — на заводе в Орджоникидзе. Сам был шахтером, как отец, с 35-го года в армии связистом. Второй майор — Зинченко, глубоко сидящие бесцветные глазки, брови выбриты. Кавалерист, кадровый. Из Запорожья. «Отец у меня маленький, куда ему кавалерия! Был крестьянином». Не навещал своих с 34-го года. Прошел пять войн. Высокий, солдафон. Комиссар его дразнит: «Кавалерия работает в тылу». Зинченко лезет на стенку: «А Доватор? А Белов? На Дону что делает кавалерия?» Он действительно любит лошадей. Говорит, что кобыла выносливее коня. Как у людей. Он очень недоволен, что его назначили по хозяйственной части. В 41-м году его взвод сняли с коней и посадили на танки. Их направили на Ельню, там он получил медаль, но стыдится этого: во-первых, Ельню сдали, во-вторых, он был не на коне. «Старый я теперь, теперь бабаньки меня не любят. А вообще-то в армии женщины только помеха». Семьи никогда у Зинченко не было.
В редакцию пришла ночью. Все спали, так как не горел свет. В 2 часа ночи приходил начальник гарнизонной службы, проверял документы. Смешно, но редактору это не понравилось. Слушала радио: Вязьма, Великие Луки, Элиста. Хорошая сводка! Лукашевская рассказала о корректорше нашей газеты, которая потеряла детей, — только на передовую.
Утром поехала в Сануправление. Самые разнообразные землянки — с окошками в рамах, обычные зеленые летние палатки. Перед каждой землянкой елка с Дедом Морозом.
Это интендантский городок. Ходят жирные хозяйственники и говорят только о еде. Столовка в бараке: на столиках скатерки. Вешалка, зеркало, занавески на окошках. Мясной обед и компот. В бараке начальник Санитарного управления спит на кровати, сам он толстый, равнодушный, дает советы, куда не надо ехать, — свои счеты с врачами — нет списка награжденных, и вообще нет никаких списков.
После него зашла в АХО [153] . Старший лейтенант кричал на бойца, у которого аттестат был не на том бланке: «Умри! Не смей так со мной разговаривать!» Отобрал у того аттестат: боец остался на время командировки без еды!
153
АХО — административно-хозяйственный отдел.(Прим. ред.).
Мастерская авторемонта, там же госпиталь. Мне дали машину. Начальник — интеллигентный студент подписал приказ взять бензин из НЗ [154] . Ехала рядом с шофером. В темноте, на большой скорости. Шофер не обращал внимания на ямы, повернувшись ко мне лицом, рассказывал о себе: москвич, жил на Ленинградском шоссе, семью эвакуировали в Рязанскую область, четыре дня были у немцев — все пожитки сгорели. «Я-то обут, одет, а вот они…» Три дня
154
НЗ — неприкосновенный запас.(Прим. ред.).
Вечером, когда вернулась в редакцию, был начальник политуправления, очередной ревизор. Бедняга Альтман играл с ним в шахматы. Ревизия жилья — все идеально чисто и все работали. Начальника возмутило, что набор не разобран — не верил, что так полагается. Ревизия закончилась благополучно. Его накормили, после лыжной прогулки он нашел все очень вкусным, чаем его поили в комнате.
Политинформация. Моздок и еще что-то около Грозного. Звонил вчерашний ревизор, предлагал свои планы насчет будущего газеты. Разъезд журналистов. Ара, как всегда, получила самое опасное задание. Меня оставили дома. Баня: пришли бойцы и командиры.
Вечером Петерчук вдруг вспомнил свою свадьбу, бабку с изюмом, которую пекут только в Белоруссии. Грустно вздыхал: «Едва справили шкаф, правда, не совсем хороший, но все-таки шкаф, а теперь не знаю, где жена, дети». Почти вся редакция состоит из жителей Минска, и почти все считают, что их семьи погибли.
Вчера госпиталь в Суконниках. Начальник госпиталя говорил о том, какая сестра с кем спит.
Разведчики взяли трех пленных, не поверили, что не закричат при переправе через реку, и прикончили их штыками. А вот другой рассказ: один из разведчиков был арестован. Знакомый кавалерист поскакал за ним под обстрелом, нагнал его, обнял и потом направился к немцам. Его сбили с лошади, а немцы унесли. Кто он?
Пошли с Розиным в 24 гвардейскую. Таков был приказ нашего редактора. Грелись на пропускном пункте, караульные развлекались стрельбой из пулемета, который они где-то достали. Дошли до следующего обогревательного пункта, здесь кипяток, нары. Сели в машину, по дороге пересели в сани и приехали в Сибирский артиллерийский полк. Там волнение: только что послали Сталину письмо с собранными деньгами на изготовление гаубичного орудия [155] . Слышна стрельба. Кто-то говорит: «Больше там фрицы не будут смеяться. Я им сегодня показал». Поехали на «фордике» в 29-ую. Машина не прошла, пришлось идти по поляне пешком. Дул режущий ветер. В лесу было тихо. Замелькали огоньки. Это блиндаж КП. У замначальника литературная беседа. «Костенька Симонов, Женичка Габрилович». Это моя фамилия вызвала такую реакцию, кроме того, этот полк избалован писателями. Ужинали. Ложка, сделанная из целлулоида сбитого самолета. Пришла почта. Показывали друг другу фотографии девушек [156] , но явно стеснялись меня. Отвели ночевать к двум машинисткам. Грязный блиндаж, одна постель, тут же сидит радиокрикун — инженер по текстилю с помятым бабьим лицом — кричит по радио на немецком языке. Во время паузы сообщил мне: «Люблю фрицев, даже не знаю, за что». Приходили Жоры [157] и хлопали девушек по спине. Ночью глухо слышны орудия. И радио в окопах. В крошечное оконце проникает свет. Спали я и одна девушка на кровати, вторая на узенькой скамейке. Сейчас дала ей поспать.
155
Сбор денег на орудие, на танк, на самолет проводился всюду, это входило в систему. Писали обязательно Сталину. Все мы верили, что тем самым приближаем победу. Пожертвования будто бы делались добровольно, но никому не приходило в голову отказаться дать деньги. То же самое было с займами.
156
Почти все фронтовики переписывались с незнакомыми девушками с «большой земли», обменивались фотографиями, заводили платонические романы. Как приятно получить вышитый кисет, нежное письмо, табак! Я видела сияющие лица, когда раздавали письма и посылочки.
157
Каждый входивший в землянку называл себя. И трое или четверо подряд представлялись так: «Жора». А может быть, мне это приснилось?
Диктовали политдонесение, которое состояло из стандартных слов передовой. Утром мылась снегом. Девушки даже не растапливают снег. Живут хуже холостяков. Уборная в беседке. Всю ночь приходили разные люди и диктовали.
У замполита дивизии. Вчера он говорил «Костенька», сегодня молчалив. Высокий блондин. Любит хорошо пожить. В блиндаже еще двое — капитаны. Спешно едят суп, едут в полк проводить занятия. Приходит парикмахер Соломон. Все трое жителей блиндажа разговаривают с ним пренебрежительно, как с юродивым. А тот им подыгрывает. Он выклянчивает папиросы, гимнастерку, жалуется на отсутствие халата. Брея замполита, болтает о погонах, о концерте ансамбля, который здесь гастролирует.