Я. Книга-месть
Шрифт:
Он научил меня, что кручина бесплодна, что тлен не страшен тому, кто всегда учится, что
надо бояться долбоебов, талдычащих слово «духовность».
…Умирал он страшно. В двадцатой больнице, состоящей из полутрупов и более-менее
внимательного персонала, среди которого тоже встречались полутрупы.
Вроде ел правильно, не пил вообще.
Зная горькую правду про бренность жизни, верил, что в ней, в жизни, есть смысл, помогающий
переплавить невзгоды в арт-продукт. Он был лириком
(антропометрически и мозжечком). Если такое допустимо, монстром с большим сердцем.
На экране казавшийся субтильным, в яви он заполнял собой все пространство.
Конечно, его репутацию трудно назвать безупречной, а характер легким. И репутация, и
характер были такой выделки, что общаться с ним мог только тождественного мировоззрения
человек.
Он мог словесно уничтожить, он мог руки распустить.
Скольких коллег я от него оборонял!
Он питал огромную слабость к гардеробу, располагал редким в этом смысле вкусом.
Меня Юрий Шмильевич Айзеншпис вывел из овощного оцепенения. Ему не хватало
одиночества, вот этого вот – «раздал имущество и удалился в скит». Из меня, кутаисского
заморыша, он лепил парня, при всей своей интровертивности, самодостаточного и не
боящегося внешнего мира. Ужасно агрессивного, когда речь идет об агрессии врагов, кроткого
участника ансамбля, когда нужно быть просто солдатиком. Он мог обезобразить, будучи
субтильным, врага так, что могло показаться, будто это не «рукотворное чудо», но – ковш
экскаватора. Я убежден, что Он ушел в самом соку, в самый распрекрасный возраст – подлости
судьбы он уже раскусил, сын стремительно рос, вымахав в верткого юношу, изрядно
обаятельного, а сам ЮА стал всенародно признанным истребителем скверны.
…Теперь за него Я.
ЮА нужно описывать как искусительную смесь жесткого визави и объекта журналистского
интереса.
Ему нужны были тридцать минут, много часа два, чтоб влюбить в себя кого бы то ни было.
Он не раз и не два говорил мне, что налицо дегенерация артистов, вообще младых да ранних.
Память о нем «тленья убежит».
В июле день рождения моего Юрия Шмильевича Айзеншписа – Великого Старика, научившего
меня не вставать на колени ни перед кем.
Когда б он щадил себя, закатили бы пирушку в честь 65-летия, а я был бы тамадой.
В июле про моего ЮА вспоминают (разумеется, все реже).
Одна газета с очень большим тиражом написала, что мой ЮА стоял у истоков «голубого
лобби». Написала, презрев все законы-каноны морали.
Я хотел было съездить в редакцию к этим термитам, к этим смердящим рептилиям и
карательно заставить их забыть про законы гравитации, взлететь от хука в челюсть и
шмякнуться. Оказалось,
Я человек, конечно, сложный, но микробов не люблю, людишек-микробов. Я пятнадцать лет
был ему братом, сыном, учеником, и он всегда брал странной для богачей щедростью, прихотливым перепадом температур между формой и тем, что внутри: субтильность и вулкан –так это назовем.
До последнего дня он сохранял бунтарское реноме, но при этом с каждым годом становился
все более сентиментальным, наверное понимая, что где-то в заоблачных высях ему отмерено
немного и с людьми пора заканчивать быть жестким.
Я учился у него каждый день, я читал и читаю его жизнь как живую хронику внутренних
борений не «голубой», а интересной души.
О целительной роли ЮА в жизни бездельников и лентяев могут рассказать экс-бездельники и
лентяи – Сташевский, тот же Билан, я, в конце концов. Все трое по гоголю и отъявленные, между прочим, «баболюбы».
«И вот, столь долго состоя при музах», я вынужден развенчивать посредством клятвы и
пышной риторикой омерзительный миф голубого колера.
Я в квартире, в которой практически дневал и ночевал, про «темный зов плоти» ничего не
слышал, а про дружбу слышал, про недопустимость низости, он бился, чтоб мы не стали
наркоманами и пьяницами. И, это важно, не был одноклеточным дидактиком. Ему не давал
покоя вечный самоанализ. Он вставал в шесть ежедень и думал не об обложках – по крайности
не о них в первую голову, – но о том, что он оставит сыну Мише.
Никита
Вернулся певец Никита. Вернее, возвращается. Точнее, хочет вернуться. Когда б у него
хватило ума при царе Горохе не уходить от доподлинного царя Юрия Айзеншписа, чью опеку
он отверг, сейчас имели бы о-оочень крепкого артиста.
Обзывая меня вредоносным шутом, требовал, чтобы я больше времени посвящал детям: «Это
самое важное. Грузин».
Не надо голубых ему было.
Но если вам так неймется, так уж и быть, унижусь и открою, что сам водил к нему, холостяку, девиц, а утром их выпроваживал, цинично приговаривая: «Убирайся, детка, во имя любви»
(шучу).
Я обнаруживаю величайшее замешательство, когда надо от термитов оберегать – оборонять
сложных, но достойных людей.
И он, между прочим, не делил людей на «голубых» и «Отариков». Он делил на талантливых и
бездарей.
И он научил стоять спиной к спине, когда наших бьют.
…Я стою, Юрий Шмильевич!
Кем был Дима Билан?
Кем был Дима Билан?
Во-первых, он был Виктором Беланом, как Глюкоза была Наташей Ионовой.
Во-вторых, и это главное, он был крепким парубком с выдающимися артистическими и